Литературно-художественное творчество и религия в России, по мнению большинства исследователей, всегда имели более тесные и напряженные отношения, чем в западных культурах. В творчестве русских писателей большую роль играли религиозно-этические элементы, определявшие тематику произведений и арсенал художественных средств. Проблема «Христианство и русская литература» плодотворно разрабатывалась отечественными учеными еще в XIX в., что подтверждается в библиографическом указателе «Христианство и новая русская литература XIX-XX вв.», составленном А.П. Дмитриевым, Л.В. Дмитриевой . В начале ХХ века религиозные философы (И.А. Ильин , Н.А. Бердяев , К.В. Мочульский , В.В. Зеньковский ) осуществляли попытки обоснования христианского характера русской литературы. В советское время на изучение данной проблемы был наложен идеологический запрет. С 90-х годов ХХ века российское литературоведение идет по пути обоснования новой концепции русской литературы, учитывая ее связь с христианством.

Одним из первых, кто открыто коснулся этой темы, был академик А.М. Панченко. С конца 1980-х годов он пишет статьи, посвященные отдельным аспектам проблемы , в которых утверждает, что, несмотря на попытку обособления культуры от веры в XVII в., новая русская культура и новая русская литература все-таки имеют связь с православным мировоззрением, и в этом их главное отличие от западной культуры и литературы.

В начале 1990-х годов к проблеме христианских традиций русской литературы обращается другой известный литературовед Ю.М. Лотман. В 1991 году он публикует статью «Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция» , в которой утверждает, что в русской литературе данного периода не было разрыва с христианством, и аргументированно выделяет традиции, идущие от средневековой русской культуры, генетически связанной с православием, чем подчеркивает принципиальное отличие русской литературы от западной. К основным христианским литературным традициям Ю.М. Лотман относит традицию видеть в авторах литературных произведений духовных учителей, а также предъявление особых требований к личности писателя.

В начале 1990-х годов данную тему начинают разрабатывать отдельные научные центры, организующие научно-практические конференции. Одним из таких центров становится Петрозаводский государственный университет, где с 1993 г. в течение многих лет проводились международные конференции, посвященные проблеме использования Евангельского текста в русской литературе XVIII-ХХ вв. Обосновывая концепцию данной конференции, ее организатор В.Н. Захаров в статье «Русская литература и христианство» (1994) утверждает, что русская литература всегда была христианской и вопреки историческим обстоятельствам оставалась ею в советское время.

Основным научным центром, приступившим к академической разработке темы связи русской литературы с православием, стал ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). В 1994 г. ученые Института В.А. Котельников, Ю.К. Герасимов, А.М. Любомудров разработали концепцию новой конференции, получившей название «Православие и русская культура». Именно в рамках конференции «Православие и русская культура» ученые из ИРЛИ, а также других научных центров разрабатывали научные концепции по проблеме «Христианство и литература», между ними нередко возникала полемика. Среди множества ученых, участвовавших в конференции, можно выделить нескольких исследователей, внесших особый вклад в научную разработку данной проблемы: В.А. Котельникова, И.А. Есаулова, П.Е. Бухаркина, М.М. Дунаева, А.М. Любомудрова.

Работы В.А. Котельникова «Православная аскетика и русская литература (на пути к Оптиной) (1994) , «Православие в творчестве русских писателей XIX в.» (1994) и др. положили начало концептуального обоснования связи русской литературы с христианством.

И.А. Есаулов в монографии «Категория соборности в русской литературе» (1995) отмечает, что для русского типа культуры, русского типа ментальности характерна категория соборности – ведущая категория русского православного христианства, и предлагает новую теоретическую концепцию, глубинно связанную с доминантным для отечественной культуры типом христианской духовности. В 2004 г. выходит еще одна монография И.А. Есаулова «Пасхальность русской словесности» , в которой ученый выдвигает понятие «пасхального архетипа» как доминантное для русской литературы и утверждает, что в подтексте многих классических произведений наличествует именно этот архетип, представляющий собой художественно организованное паломничество к Пасхе, к новой жизни.

П.Е. Бухаркин в монографии «Православная Церковь и русская литература в XVIII-XIX веках: (Проблема культурного диалога)» (1996) утверждает, что необходимо разделять категории христианства и церковности, так как с христианством в культуре нередко связано то, что к церкви отношения не имеет, и смешение данных категорий приводит филологов к принципиальным ошибкам.

М.М. Дунаев в работе «Православие и русская литература» (1996-2000) предлагает религиозное осмысление особенностей развития отечественной словесности, начиная с XVIII в. и кончая второй половиной ХХ века. М.М. Дунаев утверждает, что самое важное в русской литературе – это ее религиозное, православное миропонимание. Изначально, по мнению ученого, литература на Руси возникла как духовная, религиозная, а новая литература созидалась на традициях предшествующих веков, и поэтому главная особенность великой русской литературы в том, что она православная.

Особый вклад в изучение проблемы «Христианство и русская литература» внес А.М. Любомудров, автор ряда работ, посвященных методологическим проблемам православного литературоведения (статья «Церковность как критерий культуры», 2002 ; монография «Духовный реализм в литературе русского зарубежья (Б.К. Зайцев, И.С. Шмелев)», 2003 ). В данных исследованиях ученый вводит категорию церковности с целью отличать действительно православные произведения от произведений, несущих идеи гуманизма, и выделяет в русской классике особый тип реализма, отображающий реальность церкви в мире – духовный реализм.

Таким образом, все исследователи, начиная с религиозных философов начала ХХ века, подчеркивают генетическую связь русской литературы с христианством, так как она появилась на Руси вследствие его принятия. Секуляризация, по мнению ученых, не смогла окончательно отделить светскую литературу от церкви. В русской литературе сохранились христианские традиции, которые во многом определяют ее глубину и значимость и обуславливают ее существенные отличия от западной литературы. К наиболее важным традициям следует отнести:

• внимание к духовным проблемам, нравственности, совести, поиск жизненной правды, истины, этического идеала;
• учительство, дидактичность русской литературы, восприятие писателей как духовных наставников;
• пристальное внимание к личности писателей, к их нравственному облику;
• отражение идеи соборности, в той или иной форме встречающееся во многих произведениях отечественной словесности.

Тем не менее, по многим кардинальным вопросам, касающимся осмысления русской литературы в религиозном аспекте, а также выбора методологии исследования данной проблемы ученые высказывали принципиально различные точки зрения, что провоцировало их вести между собой научные дискуссии, которые в некоторых случаях переходили в ожесточенную полемику. Однако помимо взаимной критики вышеназванных исследователей, речь о которой еще впереди, следует отметить, что сама попытка осмысления русской литературы с христианских позиций сразу же встретила сопротивление. Оппозиционно настроенные литературоведы решили окрестить данное направление «религиозной филологией» и отказать таковому в праве на существование, обвинив его в ненаучности, идеологической направленности нового толка и многом другом.

В 1999 г. известный литературовед С.Г. Бочаров в книге «Сюжеты русской литературы» публикует статью «О религиозной филологии» , в которой, ссылаясь на работы Т. Касаткиной о Достоевском и В. Непомнящего о Пушкине и Блоке, предъявляет серьезные обвинения целому направлению, обнаружившемуся в современном литературоведении. Называя данное направление «религиозной филологией», С.Г. Бочаров утверждает, что тексты, читаемые глазами религиозного филолога «наших дней», теряют свободу и перестают быть самими собой, а представители религиозной филологии проявляют недоверие к свободному смыслу поэзии и проводят своеобразную духовную цензуру. Как один из примеров такой цензуры С.Г. Бочаров приводит анализ стихотворения А. Блока «Девушка пела в церковном хоре», сделанный В.С. Непомнящим. С.Г. Бочаров отмечает, что если следовать утверждению «Цель поэзии – поэзия», то очевидно, что стихотворение Блока – шедевр. Однако В.С. Непомнящий прежде всего подчеркивает, что данное стихотворение, по сути, кощунственно, так как оно говорит о бесполезности молитвы, а это, с точки зрения человека религиозного, неприемлемо. Поэтому В.С. Непомнящий оценивает стихотворение, проводя так называемую «духовную цензуру», и хочет убрать концовку, где «Причастный Тайнам плакал ребенок / О том, что никто не придет назад». С точки зрения С.Г. Бочарова, такой взгляд на литературное произведение неприемлем.

В 2000 г. в № 10 журнала «Новый мир» в рубрике «Полемика» публикуется статья В.С. Непомнящего «О горизонтах познания и глубинах сочувствия» . В ней автор, выступая оппонентом С.Г. Бочарова, утверждает, что содержание русской классики необходимо рассматривать именно в «религиозном – духовном, идейном, ментальном – контексте, в каком оно на деле складывалось – в контексте веры в “вечные истины” и высшие ценности, которые понимались в России как истины христианские и ценности православные и отношение к которым определяло характер этой литературы, ее идеалы, пути и драмы» . Подчеркивая, что для осмысления данной проблемы необходима научность специфически гуманитарная, при которой отстраненно-объектное, по образцу «позитивных» наук, рассмотрение затруднительно, ученый выступает против обвинений Бочаровым религиозной филологии в ненаучности и отрицает сам термин, утверждая, что данное явление «вовсе не “самоутверждение” какой-то “новой” “религиозной” филологии, а скорее попытка самосознания филологии в “старом” качестве» . Подчеркивая, что «христианский подход к слову литературы есть отношение к нему как к субъекту переживания» , В.С. Непомнящий считает, что данный подход следует называть субъектным и контекстуальным, так как при анализе произведения, с точки зрения ученого, необходимо также учитывать весь контекст (историю создания самого произведения, черновые варианты, другие произведения писателя, весь путь писателя, саму жизнь и историю). Данный подход к слову (субъектный, контекстуальный) В.С. Непомнящий определяет как христианский и противопоставляет методу С.Г. Бочарова, который называет внеконтекстным, и отрицает стремление С.Г. Бочарова увидеть в лирике «мгновение», не ощутить в стихах человеческое переживание и человеческий голос поэта, а лишь выделить лирическую тему, обозначить филологическую дистанцию между исследователем и литературным произведением.

Очевидно, что в данной полемике рассматривается не столько проблема связи русской литературы с христианством, сколько затрагиваются методы осмысления русской литературы с христианской точки зрения. При спорности некоторых суждений В.С. Непомнящего и очевидной справедливости многих утверждений С.Г. Бочарова, на наш взгляд, точка зрения В.С. Непомнящего по поводу религиозного осмысления русской литературы и в целом анализа литературных произведений является наиболее верной, а предложенный им метод субъектного контекстуального чтения – более удачным. Следует отметить, что данная полемика является достаточно ярким подтверждением того, насколько сложно в российском литературоведении разрабатывается проблема религиозности русской словесности.

Еще одним примером ожесточенной полемики по поводу «религиозной филологии», а также методов осмысления русской литературы в религиозном аспекте является полемика между И.А. Есауловым и М.М. Дунаевым, чьи работы упоминались нами выше. Причиной ее послужило очевидное несоответствие между предложенной в своих исследованиях М.М. Дунаевым концепции, по которой вся русская литература православная, и выводами, к которым он приходит. На это несоответствие, анализируя в одной из своих работ труды исследователя, указал А.М. Любомудров . Для подтверждения данного противоречия А.М. Любомудров привел ряд цитат из работы М.М. Дунаева, в которых православие писателей не просто не подтверждается, а опровергается с самой ортодоксальной точки зрения:

• «В литературе одним из самых яростных врагов Церкви стал Антиох Дмитриевич Кантемир» .
• «Лесков к концу жизни одержим ненавистью к Православию» .
• «Цель Андреева – унижение Христа и Апостолов» .
• «Сознавал то Горький или нет, но совершал он <...> несомненное служение бесу» .

И.А. Есаулов, приняв к сведению замечание А.М. Любомудрова, подверг труды М.М. Дунаева еще более жесткой критике. В феврале 2006 г. он публикует статью «О Чехове, который “придуривается”, и о шутовском “богословии” М.М. Дунаева» . В данной статье противоречие между концепцией, предложенной М.М. Дунаевым, и выводами, к которым он приходит, И.А. Есаулов объясняет тем, что Дунаев, присвоив себе чужие (в частности, В.Н. Захарова) обобщающие утверждения о том, что русская литература является православной, не усваивает исходного (авторского) смысла этих утверждений, «а затем продолжает свою компиляцию, даже не замечая при этом, что переписанное ранее “обобщающее утверждение” находится в решительном противоречии с его последующим изложением» . И.А. Есаулов подчеркивает, что М.М. Дунаев постоянно «отлучает» русских писателей от православия и приводит примеры критических оценок богословом творчества Есенина, Лермонтова, Лескова, Чехова, Солженицына, в произведениях которых Дунаев находит антиправославные тенденции. С точки зрения И.А. Есаулова, для М.М. Дунаева «малейшее отступление от догматики (весьма часто, надо сказать измышленное в “шутовской ” системе богословия самого автора) тут же является поводом для высокомерного (и часто недопустимого по тону) отлучения того или иного русского писателя от православия» . И.А. Есаулов утверждает, что «ключевым понятием православного подхода к проблеме соотношения христианства и русской художественной литературы является православная традиция » , формы присутствия которой в произведении могут быть различны. С точки зрения ученого, эта традиция «соприродна культуре русского народа и включает в себя православные церковные представления, а также широкий круг образуемых вокруг этих представлений как духовного ядра традиции примыкающих к ним других культурных ярусов» . Именно поэтому, считает И.А. Есаулов, произведения русских писателей имеют связь с православием.

В дальнейшем оппозиция И.А. Есаулова и М.М. Дунаева становится еще более жесткой. В середине августа 2008 г. М.М. Дунаев приносит в православное информационное агентство «Русская линия» свою статью под названием «Виртуальные игры» , в которой делает попытку обобщить свою многолетнюю полемику с И.А. Есауловым и высказать свое мнение по поводу наиболее спорных моментов. Однако статья была напечатана уже после скоропостижной смерти М.М. Дунаева, что побудило редактора «Русской линии» А. Степанова увидеть в этом некий промыслительный смысл и охарактеризовать его последнюю статью как «литературное завещание Михаила Михайловича» .

В данной статье М.М. Дунаев отвергает звучащие в его адрес обвинения в плагиате и в том, что в его работах все писатели «отлучаются от православия». Цитаты А.М. Любомудрова, приведенные из книг «Православие и русская литература», М.М. Дунаев считает выдернутыми из контекста, а потому искаженно интерпретированными. Ученый подчеркивает, что в современном литературоведении появилась тенденция абсолютизировать религиозное начало в текстах, что характерно, в частности, для работ И.А. Есаулова, в которых при анализе литературных произведений очевидна их чрезмерная христианизация. В связи с этим М.М. Дунаев касается проблемы «религиозной филологии». С точки зрения М.М. Дунаева, каждый исследователь в своих работах исходит из какой-либо системы ценностей и ориентиров, которые могут быть «сугубо религиозными или атеистическими» . В связи с этим М.М. Дунаев утверждает, что термин «религиозная филология» может быть вполне использован в противовес атеистической филологии, которой является марксистская наука о литературе и языке. Утверждая далее, что именно в православии отражается полнота Христовой истины, и поэтому православное осмысление любого явления, в том числе и литературы, является истинным, М.М. Дунаев подчеркивает, что именно с позиций православия он анализирует тексты русской литературы, а православие без догматов для него неприемлемо: «Никакого иного православия, кроме соответствующего догматам, я не признаю» . Категорически не соглашаясь с И.А. Есауловым, который пытается увидеть православие в более широком контексте и в отрыве от догматов, М.М. Дунаев причисляет И.А. Есаулова к направлению «виртуального литературоведения». Основными чертами данного направления, с точки зрения богослова, являются: недостаток знаний его представителей о вероучении, «приложение к литературе неких надуманных схем, не имеющих с подлинностью материала ничего общего» , поиск неких неожиданных смыслов, понимание текста как самозамкнутого самодостаточного виртуального пространства, из которого недопустим выход в живую жизнь, использование заумного языка, нагроможденного маловразумительными терминами и создающего у читателя иллюзию изысканного анализа литературных текстов. Все эти характеристики, с точки зрения М.М. Дунаева, применимы к работам И.А. Есаулова, которого М.М. Дунаев называет «виртуальным литературоведом» и порицает, прежде всего, за излишнюю христианизацию русской литературы, а также за многое другое.

В октябре 2008 г. в газете «Литература» № 20 И.А. Есаулов публикует статью «Обвинительная филология» , которую, вероятно, можно считать своего рода ответом на последнюю публикацию М.М. Дунаева. В данной работе И.А. Есаулов утверждает, что в последнее время в российском литературоведении вновь, как и в советское время обозначилась тенденция обвинения писателей, но уже с религиозных позиций. Отрицая сам термин «религиозная филология», считая его лишенным устойчивого содержания, И.А. Есаулов утверждает, что «сам призрак так называемой “религиозной филологии” мог появиться лишь в смятенном сознании постсоветского интеллигента, который самые разные – удачные, неудачные, глубокие и поверхностные – рассмотрения русской литературы в контексте христианской традиции склонен валить в одну кучу» . Вновь критикуя М.М. Дунаева за отлучение русских писателей от православия, И.А. Есаулов утверждает, что Дунаев ищет в русской литературе то же, что искали советские критики: он ищет православную идеологию, как раньше искали в текстах указание на партийность: «Если подобную инквизиторскую по отношению к русской литературе деятельность и назвать “филологией”, то это “филология” с явно выраженным “обвинительным” уклоном, для которой не существует “презумпции невиновности” тех авторов, которые в этом “уклоне” подозреваются» . С точки зрения И.А. Есаулова, выяснять степень религиозности не является делом филологии, так как филология работает прежде всего с текстами, а в текстах русской литературы «определенным образом преломляется христианская традиция и происходят те или иные трансформации этой традиции» . В связи с этим И.А. Есаулов утверждает, что для того, чтобы увидеть православные смыслы произведений русской литературы, требуются и новые категории литературоведческого анализа, а также иная (не догматическая) позиция литературоведа.

Очевидно, что полемика между И.А. Есауловым и М.М. Дунаевым свидетельствует о крайне сложной ситуации, сложившейся вокруг изучения проблемы «Христианство и русская литература». Мы ни в коем случае не претендуем на роль третейского судьи, и, тем не менее, некоторые выводы все же хотелось бы сделать.

На наш взгляд, нельзя не согласиться с И.А. Есауловым, что в русской литературе имеются христианские традиции. Данные традиции выделяют практически все исследователи вышеназванной проблемы. Однако невозможно не заметить, что в российском литературоведении часто происходит подмена понятий: автор может утверждать в произведении христианскую идею, но сам при этом быть очень далеким от религии, а его пытаются представить религиозным писателем. П.Е. Бухаркин в качестве подобных примеров приводит произведения Чернышевского, Фадеева, Некрасова, в которых имеются христианские идеи, но сами писатели от религии весьма далеки. Другая подмена происходит как раз от незнания или игнорирования исследователем православных догматов. В произведении может быть религиозная проблематика, но также имеются и антиправославные тенденции, элементы богоборчества, однако писателя при этом называют религиозным и даже православным, игнорируя несоответствие его ценностных ориентиров догматам веры. К примеру, данная ситуация сложилась вокруг изучения религиозного аспекта творчества В.П. Астафьева. Часть исследователей творчества писателя (П.А. Гончаров , О.П. Кадочников и др.) на основании имеющихся в его произведениях христианских традиций, а иногда и ярко выраженной религиозной проблематики, утверждает, что в его творчестве прослеживается мировоззренческая эволюция к христианству. При этом явные богоборческие тенденции в произведениях писателя, неприятие им основных догматов православия, а главное, его достаточно критичное отношение к православной церкви вышеназванными исследователями почему-то в расчет не принимаются.

На наш взгляд, подобные ошибки ученые допускают вследствие отсутствия четких критериев анализа религиозного аспекта литературных произведений. Мы согласны с И.А. Есауловым, что не дело филолога – выявлять степень религиозности автора и судить его за следование или не следование догматам веры. Тем не менее, выявляя религиозный аспект произведения, невозможно проигнорировать авторскую установку. На наш взгляд, при изучении религиозного аспекта произведений принципиально значимо дать адекватный анализ текста, и в связи с этим необходимо четко выделить критерии данного анализа.

В своем диссертационном исследовании , посвященном анализу религиозного аспекта творчества В.П. Астафьева, а также в целом изучению современной научной ситуации, сложившейся вокруг проблемы «Христианство и русская литература», мы предлагаем четыре основных критерия анализа религиозного аспекта литературных произведений:

• Выявление христианских традиций в произведениях писателя, определение гуманистических идей произведения, связанных с христианской этикой.
• Определение православной направленности произведения, для выявления которой следует воспользоваться критерием церковности, предложенным А.М. Любомудровым. Мы понимаем, что очень немного произведений русских писателей попадают под этот критерий, но все-таки выделяем его, чтобы четко отделить действительно православные произведения от тех, которые таковыми не являются.
• Изучение христианских сюжетов, библейских мотивов, аллюзий, религиозной семантики образов, при анализе которых необходимо четко определить их функцию в тексте того или иного произведения. Данный критерий выделен нами в связи с тем, что очень часто в произведениях бывают задействованы евангельские мотивы и сюжеты, и только на основании этого писателя причисляют к категории религиозных и даже воцерковленных авторов. Тем не менее, иногда эти образы используются совсем в другом контексте, и при помощи них в произведении создается противоположный христианскому смысл. Например, произведение Л. Андреева «Иуда Искариот» во многом полемизирует с догматами христианства. Вследствие этого мы утверждаем, что надо четко представлять, зачем писатель в своем произведении те или иные евангельские образы или сюжеты использует.
• Анализ религиозной позиции писателя, проявляющейся в непосредственном введении в текст произведений идей, тем, мотивов, образов, связанных с какой-либо религией.

Выделение последнего критерия, на наш взгляд, особо значимо. Дело в том, что исследователи в своих методологических разработках, посвященных проблеме «Христианство и русская литература», практически не затронули вопрос, связанный с религиозным поиском невоцерковленных писателей, проявляющимся в их творчестве, и не выделили никакого специального критерия для его анализа.

Несмотря на то, что до революции церковь играла большую роль в жизни общества, религиозный поиск вне церкви издавна был присущ русской нации. В начале ХХ века этой проблеме особое внимание уделяли религиозные философы (Н.А. Бердяев «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века» , Г.В. Флоровский «Пути русского богословия» , Г.П. Федотов «Трагедия интеллигенции» ). В своих работах исследователи утверждали, что богоискание заложено в русской душе, и, пребывая практически в постоянном конфликте с официальной церковностью, русская интеллигенция вела собственный религиозный поиск вне церковных стен, и даже атеистические течения в России имели религиозный характер. В конце ХХ века Ю.М. Лотман в статье «Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция» (1991) и Ж. Нива в монографии «Возвращение в Европу» (1999) , касаясь специфики религиозности русского человека, приходят к аналогичным выводам.

Данные исследования доказывают, что религиозный поиск вне церкви был характерен для русской нации, даже когда религия и церковь были под запретом. Духовно-религиозный поиск осуществляли писатели и в так называемый советский период, что отразилось в произведениях представителей советской литературы. Поэтому при изучении религиозного аспекта творчества русских писателей следует выделить еще один критерий – критерий религиозности, связанный с непосредственным введением писателями в текст произведений идей, тем, мотивов, образов, имеющих отношение к какой-либо религии.

Следует отметить, что термин «религиозность» используется в работах некоторых исследователей проблемы «Христианство и русская литература». Прежде всего, он встречается в книге П.Е. Бухаркина «Православная Церковь и русская литература в XVIII-XIX вв. (Проблемы культурного диалога)» . В своей монографии П.Е. Бухаркин подчеркивает, что существующую научную литературу, занимающуюся данной проблемой, можно разделить на две группы: 1. Работы, в которых есть четкая задача вычленять церковность; 2. Работы, в которых выделяются общехристианские воззрения. П.Е. Бухаркин утверждает, что в работах второго типа происходит подмена: литературоведы подменяют проблему церковности проблемой религиозности. Чтобы это развести, ученый предлагает выделить отдельно категорию «литература – христианство» и категорию «литература – церковь», и как раз здесь он понимает христианство в широком смысле. Однако мы утверждаем, что надо выделить отдельно именно категорию религиозности. А.М. Любомудров также касается данного термина: «Слово “ религиозность” оправдано и применимо именно в тех случаях, когда характер догматических представлений художника не позволяет отнести его ни к одной из известных конфессий» . Очевидно, что о конфессии правомерно говорить тогда, когда человек четко определился с выбором вероисповедания. Относительно русской литературы мы чаще всего говорим о православии. В связи с этим, если нет этой четкой воцерковленности, нет принятия догматов веры и нет утверждения постулатов веры в произведениях, но есть религиозные идеи, образы и мотивы, как например, в произведениях В.П. Астафьева, тогда мы предлагаем применять критерий религиозности.

На наш взгляд, именно такой дифференцированный подход к проблеме способен разрешить многие противоречия и уберечь исследователей от ошибок. Ведь если проанализировать несоответствие концепции М.М. Дунаева его собственным выводам, исходя из предложенных нами критериев, то становится совершенно понятной его причина: свою концепцию М.М. Дунаев выводит на основе наличия христианских традиций в произведениях русской литературы, то есть исходит из первого критерия, а затем оценивает данные произведения с точки зрения православной догматики, считая православие единственным критерием истины и тщательно акцентируя любое отступление от него, то есть исходит из второго критерия. Очевидно, что данная оценка русской литературы с точки зрения догматов православия и фиксирование отступлений от них действительно носит обличительный характер и дает основание И.А. Есаулову обвинить М.М. Дунаева в попытке уличить всех писателей в отступлении от православия. Мы согласны с тем, что писатели в своем творчестве не обязаны отстаивать библейские истины, следовать догматам православия, и судить их за вероотступничество, вольное или невольное, конечно, не следует. Тем не менее, при попытке религиозного осмысления творчества какого-либо автора игнорировать данные тенденции тоже нельзя.

В своей работе, посвященной религиозности творчества В.П. Астафьева , мы попытались применить выделенные нами критерии. Сразу же хочется отметить, что мы не задавались целью определить степень религиозности писателя, не судили и не обвиняли В.П. Астафьева в отходе от православия, а лишь пытались оценить его произведения в выбранном нами аспекте. Анализируя тексты автора разных периодов его творчества, мы смогли увидеть несомненное движение писателя в сторону православия, которое, тем не менее, было не завершено. И это не суд над писателем, а лишь констатация факта.

В соответствии с выделенными нами критериями анализа религиозного аспекта литературных произведений мы сделали следующие выводы о творчестве В.П. Астафьева:

• В творчестве В.П. Астафьева прослеживается продолжение классических традиций, заключающихся в утверждении идей, восходящих к христианской этике.
• В произведениях писателя церковь как объект изображения встречается крайне редко, «дорога к храму» не становится для героев, как и для автора, основным центром духовных поисков, что исключает возможность определить астафьевские тексты как православные произведения, входящие в выделенное А.М. Любомудровым направление духовного реализма.
• В ряде произведений В.П. Астафьева («Пастух и пастушка», «Прокляты и убиты», «Затеси» и др.) присутствуют апокалиптические образы и символы, что связано с эсхатологическими настроениями писателя, особо усилившимися в 90-е годы ХХ века, а также образ Богородицы, глубинно связанный с категорией материнства.
• В творчестве В.П. Астафьева прослеживается религиозный поиск, очевидный на всех его этапах и особо усиливающийся в 90-е годы ХХ века. Тем не менее, богоборческие тенденции в его последних произведениях, идея возмездия, мотивы ожесточения дают основание сделать вывод о том, что при несомненном повороте писателя к православию христианская эволюция в его творчестве не завершается.

Ход рассуждений и обоснование данных выводов имеется в нашей работе, посвященной исследованию религиозного аспекта творчества В.П. Астафьева . В этой же статье мы приводим данные тезисы лишь как пример дифференцированного подхода к изучению проблемы «Христианство и русская литература» относительно творчества какого-либо автора. Следует отметить, что мы не претендуем на истину в последней инстанции, так как совершенно очевидно, что проблема «Христианство и русская литература» решенной не является, что доказывают, прежде всего, полемики и дискуссии между исследователями данной темы. В связи с этим, мы допускаем, что тоже можем ошибаться.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что в современной филологической науке вокруг проблемы «Христианство и русская литература» сложилась достаточно сложная ситуация. Во-первых, у исследователей данной проблемы имеются противники из вне, пытающиеся доказать, что работы на данную тему имеют ненаучный характер. Во-вторых, в связи с отсутствием единых научных и методологических подходов к проблеме сами ученые, занимающиеся данной темой, нередко находятся в конфронтации друг с другом. Примером такой конфронтации является, точнее, являлось противостояние И.А. Есаулова и М.М. Дунаева. Очевидно, что проблема «религиозной филологии» действительно существует независимо от того, принимают исследователи данный термин или не принимают. В связи с этим исследование религиозного аспекта русской литературы на сегодняшний день имеет особую значимость.

1. Бердяев, Н. А. О русских классиках / Н. А. Бердяев. – М.: Высш. шк., 1993. – 368 с.
2. Бердяев, Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века / Н. А. Бердяев // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. – М.: Наука, 1990. – С. 43-271.
3. Бочаров, С. Г. О религиозной филологии / Бочаров С.Г. // Сюжеты русской литературы. – М.: Языки славянской культуры. – С. 585-600.
4. Бухаркин, П. Е. Православная Церковь и русская литература в XVIII-XIX веках: (Проблемы культурного диалога) / П. Е. Бухаркин. – СПб.: Изд-во С-Петербург. ун-та, 1996. – 172 с.
5. Гончаров, П. А. Творчество В. П. Астафьева в контексте русской прозы 1950-1990-х годов: монография / П. А. Гончаров. – М.: Высшая школа, 2003. – 386 с.
6. Дунаев, М. М. Виртуальные игры / М. М. Дунаев // http://www.religare.ru/2_57580.html
7. Дунаев, М. М. Православие и русская литература: учебное пособие для студентов духовных академий и семинарий. В 6-ти частях. Ч. 1 / М. М. Дунаев. – М.: Христианская литература, 1996. – 320 с.
8. Есаулов, И. А. Категория соборности в русской литературе / И. А. Есаулов. – Петрозаводск: Издательство Петрозаводского университета, 1995. – 288 с.
9. Есаулов, И. А. Обвинительная филология / И. А. Есаулов // http://lit.1 september.ru
10. Есаулов, И. А. О Чехове, который «придуривается», и о шутовском «богословии» М.М. Дунаева / И. А. Есаулов // http://pravaya.ru/dispute/6724
11. Есаулов, И. А. Пасхальность русской словесности / И. А. Есаулов. – М.: Круг, 2004. – 560 с.
12. Захаров, В. Н. Русская литература и христианство / В. Н. Захаров // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX вв. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сборник научных трудов. – Петрозаводск, 1994 – С. 5-11.
13. Зеньковский, В. В. Русские мыслители и Европа / В. И. Зеньковский. – М.: Республика, 2005. – 368 с.
14. Золотухина, О. Ю. Религиозный поиск В.П. Астафьева в контексте творческой эволюции писателя: дис. … канд. филол. наук (на правах рукописи) / О. Ю. Золотухина. – Красноярск, 2010. – 205 с.
15. Золотухина, О. Ю. Религиозный поиск В.П. Астафьева в контексте творческой эволюции писателя: автореф. дис. … канд. филол. наук / О. Ю. Золотухина; ХГУ им. Н.Ф. Катанова. – Абакан, 2010. – 26 с.
16. Ильин, И. А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики: Бунин, Ремизов, Шмелев / И. А. Ильин. – М.: Скифы, 1991. – 216 с.
17. Кадочников, О. П. Правдоискательство – аксиологическое ядро художественной эволюции творчества Виктора Астафьева / О. П. Кадочников // Астафьевские чтения. Выпуск третий (19-21 мая 2005 г.). – Пермь: Издательство «Курсив», 2005. – С. 180-189.
18. Котельников, В. А. Православие в творчестве русских писателей XIX в: дис. в форме науч. докл. … докт. филол. наук / В. А. Котельников. – СПб, 1994. – 40 с.
19. Котельников, В. А. Православная аскетика и русская литература (на пути к Оптиной) / В. А. Котельников. – СПб, 1994. – 297 с.
20. Лотман, Ю. М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция / Ю. М. Лотман // Избранные статьи: В 3 т. – Т. 3. – Таллинн «Александра», 1993. – С. 127-137.
21. Любомудров, А. М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья: Б. К. Зайцев, И. С. Шмелев / А. М. Любомудров. – СПб: «Дмитрий Буланин», 2003. – 272 с.
22. Любомудров, А. М. Церковность как критерий культуры / А. М. Любомудров // Христианство и русская литература: Сб. ст. / Рос АН. Институт рус. лит. (Пушкин. дом); Сб. 4; Отв. ред. В. А. Котельников. – СПб: Наука, 2002. – С. 87-109.
23. Мочульский, К. В. Великие русские писатели XIX в. / К. В. Мочульский.– СПб: Алетейя, 2000. – 160 с.
24. Мочульский, К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. – М.: Республика, 1995. – 607 с.
25. Непомнящий, В. С. О горизонтах познания и глубинах сочувствия. Поэзия, филология, религия. По поводу выступления Сергея Бочарова / В. С. Непомнящий // Новый мир. – 2000. – № 10. – С. 174-194.
26. Нива, Ж. Возвращение в Европу: Статьи о русской литературе / Ж. Нива. – М.: Высшая школа, 1999. – 304 с.
27. Панченко, А. М. Петр I и веротерпимость / А. М. Панченко // Аз: Приложение к газете «Литератор». – 1990. –№ 1 – С. 21-32.
28. Панченко, А. М. Пушкин и русское православие / А. М. Панченко // Русская литература. – 1990. – № 2. – С. 32-43.
29. Панченко, А. М. Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема / А. М. Панченко // Новый журнал. – 1991. – № 1. – С. 11-25.
30. Панченко, А. М. Эстетические аспекты христианизации Руси / А. М. Панченко // Русская литература. – 1988. – № 1. – С. 50-59.
31. Флоровский, Г. В. Пути русского богословия. VI. Философское пробуждение / Г. В. Флоровский // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. – М.: Наука, 1990. – С. 272-378.
32. Федотов, Г. П. Трагедия интеллигенции / Г. П. Федотов // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. – М.: Наука, 1990. – С. 403-443.
33. Христианство и новая русская литература XIX-XX вв. Библиографический указатель. 1800-2000 / Сост. А. П. Дмитриев, Л. В. Дмитриева. Под. ред. В. А. Котельникова. СПб., 2002. – 891 с

Первоначальный вариант данной работы был опубликован в сборнике «Христианство и русская литература». Красноярск, 2010.

Иоанн Григорьевич Любомудров

Полное собрание творений

Т. 4

Α. Μ. Любомудров
Святитель Игнатий и проблема творчества

Всякая красота, и видимая, и невидимая, должна быть помазана Духом, без этого помазания на ней печать тления.

Из письма святителя Игнатия
К. П. Брюллову 1

"Не хлебом единым будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих" (Мф. 4. 4), – сказал Господь. Действительно, слово Божие – наша драгоценная, спасительная пища. А способно ли питать душу человека слово художественное? И какова эта пища, помогает ли она духовному росту, или, наоборот, содержит в себе яд? Какое место занимает художественное творчество в достижении главной христианской цели – просветления, обожения, спасения души?

Проблема соотношения церковного мировоззрения и художественного творчества возникла с началом Нового времени, когда пути Церкви и пути культуры решительно разошлись. Подобные вопросы не стояли перед современниками преподобного Андрея Рублева, создававшего иконы в посте и молитве, отражавшего горний мир духовных реальностей, не привносящего ничего "от себя", но бережно слушающего Вечность.

1 Письмо архимандрита Игнатия К. П. Брюллову от 27 апр. 1847 г. // Собрание писем Святителя Игнатия Брянчанинова, епископа Кавказского и Черноморского. М.; СПб., 1995. С. 473. (Далее – Собрание писем…).

Алексей ЛЮБОМУДРОВ

Алексей Маркович Любомудров родился в 1958 году в г. Котельнич Кировской области. Окончил ЛГУ. Доктор филологических наук.
Ведущий сотрудник ИРЛИ РАН (Пушкинского Дома). Печатается в журналах «Москва», «Литературная учеба», «Литература в школе», «Вече», «Купель», «Роман-журнал XXI век», «Всерусский собор» и др. Автор книг «Знамения Божии от святых икон», «Вечное в настоящем» и др.
Член Союза писателей России. Живет в Санкт-Петербурге.

«Утилитаризм и плебейство — вот основы преобразования»

Статья Б.Зайцева «Наш язык» в контексте орфографической реформы

К 100-ЛЕТИЮ РЕФОРМЫ ПРАВОПИСАНИЯ

В творческом наследии Б.К. Зайцева, утонченного лирика, певца «спокойствия», «уединения» и «тишины» (названия его рассказов), редко можно встретить острую публицистику на злобу дня. Яркое, страстное, эмоционально окрашенное слово впервые прозвучало из его уст, когда он выступил на защиту национальной культуры, за «цветущую сложность» родной речи. Статья «Наш язык» была напечатана в еженедельнике «Народоправство» 7 декабря 1917 года (№ 17) и с момента появления в этом редком издании больше не публиковалась. Спустя сто лет мы публикуем этот текст, столь созвучный нынешним спорам о культурном достоянии России.
Журнал «Народоправство» редактировался другом Зайцева — писателем Г.И. Чулковым, выходил с июня 1917-го по февраль 1918 года. На его страницах печатались статьи московских ученых, философов, литераторов (среди которых А.Толстой, Г.Чулков, Вл. Ходасевич, А.Ремизов, Вяч. Иванов), обсуждались последствия революции, вопросы государственного и культурного строительства новой России.
Выступление Зайцева в защиту традиционной орфографии стало первым после прихода большевиков к власти. Однако советские декреты о переходе на новое правописание еще не были выпущены. Стоит напомнить, что реформа готовилась задолго до революции: она обсуждалась в Орфографической комиссии, созданной в 1904 году при Академии наук и включавшей в себя видных лингвистов — они-то и подготовили проект упрощения правописания. С самого начала обсуждения проекта российское общество разделилось: реформу поддержали ученые-филологи, преподаватели школ, но резко не принимали писатели и критики: они рассматривали традиционную орфографию как национальное достояние. В императорской России реформа была приостановлена, но Временное правительство не мешкая взялось за ее реализацию: 11 мая 1917 года было утверждено «Постановление совещания при Академии наук под председательством академика А.А. Шахматова по вопросу об упрощении русского правописания» (в нем перечислялись все изменения). Вслед за тем циркуляры министра народного просвещения А.А. Мануйлова от 17 мая и 22 июня предписывали попечителям учебных округов перевести школы на новое письмо. Здесь протесты уже не помогли (например, М.Шагинян летом 1917 года высказывала опасения, что реформе «удастся многое запутать и многому повредить... в деле народного просвещения»).
Большевистская власть посчитала дело ломки прежней орфографии первоочередным: уже 23 декабря 1917 года нарком просвещения А.В. Луначарский выпустил декрет, предписывающий всем государственным изданиям использовать новое правописание. Однако новшество не приживалось, периодика продолжала выходить на старой орфографии, и 10 октября 1918 года вышел еще один декрет Совнаркома — «О введении новой орфографии», окончательно закрепивший реформу. Использование традиционной орфографии рассматривалось как пособничество контрреволюции и каралось огромными штрафами. Из типографий насильственно изымались запрещенные наборные литеры «ять» и «ер». Так старое русское правописание было буквально выкорчевано из культурной жизни народа.
Таким образом, Зайцев полемизирует с пунктами «упрощения русского правописания», принятыми еще Временным правительством, — за две недели до их официального подтверждения правительством советским. Главный критерий, с которым Зайцев подходит к оценке реформы, эстетический: искажая облик языка великой русской литературы, она внедряет в общество «гнусный волапюк1». Черты реформы — утилитаризм и плебейство, которому оказались причастны ученые и педагоги со своим «бухгалтерским» подходом к слову. Мнение людей искусства, художников слова было проигнорировано. Писатель ссылается на опыт Франции, где похожий проект реформы орфографии, предложенный филологами, был заблокирован писателями и широкой общественностью. В России же вершат дела бездушные чиновники — традиционная беда русской культуры.
Зайцев озабочен неизбежным снижением уровня образования, прежде всего школьного, в котором очевидны тенденции к «сокращению и упрощению». Эти мысли разительно перекликаются с сегодняшними спорами, касающимися предметов русского языка и русской литературы. Он предвидит, что реформа приведет к умственной и культурной деградации народа.
Еженедельник «Народоправство» не раз уделял внимание вопросам сбережения русского слова. Художественный критик Д.Е. Аркин напечатал статью «Судьба языка» (1917. № 8), где рассуждал о трагическом расколе языка интеллигенции и языка народа, усматривал в обеднении речи признак общего духовного обнищания («упадок языка стоит в тесной связи с упадком национального сознания») и ставил задачу «очищения речи» — возможного лишь «через очищение нашей собственной души». В том же номере, что и материал Б.Зайцева (17 декабря), была опубликована статья художника Н.В. Досекина «Обязательная неграмотность», темы которой перекликаются с тезисами Б.Зайцева. Отмечая «всеобщее несочувствие реформе», автор пишет, что выступают за нее лишь «ремесленники преподавания». Они забыли об «органической иерархии ценностей, нарушение которой всегда ведет к падению культуры». Общество не должно позволять министрам «уродовать всенародное достояние» в угоду полуграмотной России.
Статья Бориса Зайцева завершается призывом к русской интеллигенции не ограничиваться кулуарными пересудами, но решительно выступить в защиту традиций. Однако в условиях наступившей диктатуры публичный протест становился все более проблематичным. Откликнулся Вяч. Иванов, написавший для известного сборника статей о русской революции «Из глубины» (1918) свои заметки с точно таким же названием — «Наш язык» (очевидно, сознательно ориентируясь на Б.Зайцева). Возражая против «произвольных новшеств», поэт-символист говорит о духовном смысле реформы. Он видит в ней искусственное обмирщение языка, намерение вытеснить из него церковнославянские элементы. Но к читателям этот текст попал не скоро: тираж сборника был изъят из обращения.
Другие оставили нелицеприятные суждения о реформе в дневниках — как, например, Александр Блок или Иван Бунин, записавший 24 апреля 1918 года: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевицкого правописания. Уж хотя бы по одному тому, что никогда человеческая рука не писала ничего подобного тому, что пишется теперь по этому правописанию» («Окаянные дни»); впоследствии Бунин называл его «заборным». Позже политический, историко-культурный и духовный смысл реформы был глубоко проанализирован в работах Ивана Ильина, архиепископа Аверкия (Таушева).
Таким образом, статья Б.Зайцева стала едва ли не единственной апологией старой орфографии, опубликованной русским писателем в России советского периода и дошедшей до читателя.
Сам Борис Зайцев сохранял верность прежнему письму на протяжении всего долгого творческого пути, завершившегося в 1972 году. Издания русского зарубежья в массе своей перешли на новую орфографию только в послевоенные годы, хотя некоторые печатные органы сохраняют ее поныне.
Сегодня очевидно, что отказ от традиционной орфографии был составной частью насильственного изменения культурного кода русского народа. Упадок письменной и устной речи, беззащитность перед англоязычной экспансией и жаргоном — прямые следствия этой ломки. Современные филологи полагают: «Отказ от старой орфографии под предлогом того, что она была слишком трудна и громоздка... привел к отчуждению носителя языка от самого облика классических литературных текстов, религиозной литературы, к отчуждению от духовности» (Каверина В.В., Лещенко Е.В.Буква «ять» как идеологема российского дискурса на рубеже XIX-XX веков // Вопросы когнитивной лингвистики. 2008. № 3). Ценность старой орфографии признается сегодня многими. О полном возвращении к старому письму речь, конечно, не идет, но вполне реальна задача восстановить прежнюю орфографию в русской классической литературе, вернуть ей первоначальный вид. Первые попытки в этом направлении уже делаются.
За сто лет, прошедших со дня публикации Б.Зайцева, ее мысли не утратили актуальности. Пусть нас поддержит и вдохновит голос классика — одного из тех, «для кого слово есть жизнь и воздух».

Борис Зайцев

НАШ ЯЗЫК

Знакомая девочка Маша, прилежная труженица, вернувшись из школы, сказала: «А у нас-то что! Мы теперь без твердых знаков пишем, и без ять. I с точкой тоже не нужно. Учителя велели. Смешно как! Мы все ошибаемся, и сами учителя ошибаются!»
Трудолюбивая Маша, разумеется, привыкнет, если ей «прикажут». «Привыкнут» и учителя — им приказали чиновники из министерства. Вероятно, привыкнет и безграмотная, бессловесная Русь. Может быть, даже родное нечто почувствует: надписи мелом и углем на заборах и в демократических уборных — с детства знакомая картина — давно приняли новую орфографию. В этом смысле они национальны.
Ее охотно примут и те многочисленные люди, которые сочтут ее раскрепощением языка от «царизма». Число твердых лбов всегда было очень значительно.
Образованное русское общество посмеивается, слегка будирует, называет реформу «глупостью», но в общем тоже, конечно, безучастно. Где там рассуждать о несчастном ѣ, когда на носу немцы. Впрочем, если бы и не немцы, и не революция, тоже мало кто заинтересовался бы: кому какое дело до языка! Ужасно интересно. Мало ли что говорил умирающий Тургенев о «великом и могучем» русском языке. На то он писатель, это его и дело. Есть действительно люди, для которых вопросы языка небезразличны; верно и то, что это в первую голову писатели-художники, те, кто полжизни провел в общении со словом, для кого слово есть жизнь и воздух. К реформе языка они не могут быть равнодушными.
Думаю, что в вопросе о новом правописании есть две стороны: филологическая и эстетическая. Не будучи филологом, не стану распространяться о первой, укажу лишь на следующее: допустим, что после Петра ѣ стали писать не там, где надо, и в некоторых словах, где по корню следовало бы его писать — писалось е. (Так говорят филологи.) Следует ли из этого, что ѣ должно быть выброшено вовсе? Казалось бы, вывод один: надо восстановить в некоторых, искаженных, словах их прежнее правописание. Само же ѣ есть, несомненно, отголосок древнего некоего звука (йотированное е или другая долгая гласная — безразлично). Знак долготы существует в греческом языке. Во французском accent circonflexe2, с ребячества знакомый нам «домик» над гласными, указывает на древнее благородство звука, его как бы именитое родословие (от происшедшего Бог знает когда слияния). Пусть в произношении он яснее нашего ѣ. Надо оговориться — для французов яснее; мы же, русские, в произношении его сплошь и рядом не улавливаем. В нашем ѣ есть тоже звуковое отличие от е, правда, очень тонкое — наш язык и вообще очень тонкое и сложное орудие. Ять острее, я бы сказал — ядовитее по звуку, чем е. Горячее его. Оно почти всегда вызывает на себя ударение и смягчает предшествующую согласную. Отзвук древнего i в нем не утерян3. Выбрасывать его — значит упрощать язык в дурном смысле, лишать его оттенка.
Тут мы подходим, по-видимому, к сердцу реформы, к ее эстетике, на что в особенности я и обращаю внимание. Ее эстетика ничтожна. Все сделано из утилитарных соображений. Утилитаризм и плебейство — вот основы «преобразования».
О каких «оттенках» можно говорить, когда никто из реформаторов ни о каких красках в языке не думал, ни о какой красоте языка речи не подымалось и подняться не могло, ибо реформа исходит не от художников слова, а от бухгалтеров его. Не поэты, а учителя гимназий и университетов хлопочут над созданием обновленного языка, который должен стать лучше прежнего. Явно, что дух учителя гимназии веет над попыткой обратить русский язык в эсперанто4.
Прежде учитель гимназии молчал, хотя и был либерален и «благороден». Теперь заговорил. О, у него свои, домашние дела. У него ученики, которые делают много ошибок на букву ѣ. При Кассо5 он ставил им двойки и оставлял на второй год. Теперь он гуманнее и делает ученикам облегчение, «упрощает» язык, не им созданный, драгоценное наследие прошлого. Язык приспособляется для низшей школы, для ее удобства. Приспособляют его также для торговых контор, банков, промышленности, для газет, большевистских воззваний. Тут упрощение есть — экономия сил, рубль, в конечном счете. Практика, Америка. Один горячий писатель6, прославившийся тем, что книги Пророков отнес ко временам послеевангельским, прямо писал о «ненужных» буквах: их надо изъять из типографий и перелить в пушки для защиты родины. Не все ли равно для человека «практического», как набирать пушкинское стихотворение:

Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда

Редеет облаков летучая гряда.

Что дешевле и что «передовее», то и лучше. Разве флоберовский аптекарь Омэ7, бессмертный здравый смысл, заинтересуется магией слова? Он ее не видит, не слышит — и не воспринимает.
Для тех, у кого нет ни уха, ни глаза, реформа протекает вполне благополучно. Сегодня отменили три буквы, согласование прилагательного с существительным во множественном числе8. Почему бы завтра не отменить видов глагола? К чему там оттенки, столь трудно дающиеся иностранцу и осложняющие дело, — «отставить» их. А уже там недалеко и до самых глагольных форм. «Сократить», «упростить», сделать так, чтобы всем стало понятно. Ведь работают же эсперантисты над своим языком, по-своему — небезуспешно. Правда, он отзывает гомункулюсом9, химической ретортой... Ну, что поделать. Зато удобно.
Безобразие, нетворческий и мертвенный характер реформы особенно ясны тогда, когда в руках держишь страницы, напечатанные на этом гнусном волапюке. Надо быть или ослепленным фанатиком, или вообще ничего не понимать в языке, чтобы это нравилось. Дух Пушкина, Толстого, Гоголя передается теми же приемами, какими безграмотный хулиган пишет на заборе. На великих словах является налет чужого, скверного. Сочетания ие, ия вместо iе, iя определенно напоминают Малороссию, то есть опять-таки простонародный говор. Пушкин как бы переводится на некоторый плебейский жаргон. Я не хочу задевать украинцев, но нельзя же отрицать, что их язык есть язык крестьянства; и насколько он хорош для народных песен, настолько же убого звучит на нем, например, Ибсен («Лялькина хата»10).
В редакции журнала, несколько номеров которого печатались по новой орфографии, против нее заявили протест сотрудники-живописцы. Они единогласно утверждали, что зрительно, графически новая письменность отвратительна. Она губит всякий, даже лучший шрифт. Упоминаю об этом потому, что голоса художников не считаю возможным обойти. От этой орфографии пришлось отказаться.
Из всего изложенного ясно, я думаю, что реформой язык не повышается, апонижается, не толпу намерен поднять за собой реформатор, а сам спуститься до уровня толпы. В этом и есть плебейский оттенок реформы.
Характерно и то, как это нововведение вводилось: вполне игнорировали людей искусства, художников слова. Это уже древнечиновничья русская закваска. Русская литература, прославившая Россию на весь мир, чуть не единственное наше незыблемое достояние, — русская литература была на дурном счету как у Николая I и всех дальнейших, так и у нынешних хозяев. Русским художникам, которых при жизни все ругают, кому не лень, можно ставить иногда памятники (если кости вполне истлели). Но считаться с ними, признавать их голос влиятельным — это для аптекаря Омэ чрезмерно. Он лучше заложит свой проект съезду «преподавателей в городских училищах»11, чем Мережковскому, Бунину, Вячеславу Иванову... Что же, русские писатели привыкли.
Я думаю все-таки, что некоторым организациям, например клубу московских писателей, следовало бы высказаться. Среди поэтов, беллетристов и философов я не встречал еще ни одного защитника нового письма. Все смеются и говорят неизбежное: «глупость». Но быть может, одного смеху мало. Конечно, жизнь находится целиком в руках дельцов, политиков и чиновников; практического значения слова наши, горсточки непрактических людей, иметь не будут. Все же нынешняя русская литература может и должна подать свой голос в вопросе, близко ее касающемся. Не надо забывать, что лет через пятнадцать не только дети наши начнут писать на эсперанто, но и нашу прозу и стихи станут печатать на иностранном жаргоне в угоду кучке чиновников, при безгласии безгласной России. Если нам это не понравится, нас спросят: «Почему же вы молчали?»

Примечания

1 Волапюк, или воляпюк, — международный искусственный социализованный язык, созданный в 1879 году немецким католическим священником Иоганном Мартином Шлейером.
2 Accent circonflexe (циркумфлекс (фр.)) — диакритический знак над гласной; обозначает открытый характер звука.
3 Ряд ученых полагает, что различие в выговоре букв е и ѣ исчезло в XIX веке, другие утверждают, что особое произношение ятя сохранялось в речи и в начале ХХ века. В ряде диалектов особый оттенок звука е на месте прежнего ятя наблюдается до сих пор.
4 Во Франции недавно была попытка реформы орфографии, но провалилась под ударами французских литераторов (см., например, Remy de Gourmont, статью в его «Promenades Philosophiques»). — Примеч. Б.К. Зайцева.
На рубеже ХХ века во Франции по поручению Министерства просвещения филологи П.Мейер и Ф.Брюно разработали проекты реформы правописания. В результате дискуссии, в которой с критикой реформы выступили видные писатели, Французская академия не дала санкцию на ее осуществление. Б.Зайцев имеет в виду статью французского писателя и критика Реми де Гурмона (1858-1915) «Попытка упрощения орфографии» («Essai sur la simplification de l’orthographe») в его книге «Философские прогулки» (Париж, 1905).
5 Кассо Лев Аристидович (1865-1914) — министр народного просвещения в 1910-1914 годах, при котором был усилен контроль над учебными заведениями и деятельностью педагогов.
6 Речь идет о Н.А. Морозове (1854-1946), который пересмотрел всю библейскую хронологию — в частности, относил книги пророков к V веку н.э. Он же вынашивал идеи составления «рационального алфавита», считал ненужными буквы ѣ и ѣ, предлагал заменить знак точки звездочкой, ликвидировать прописные буквы и т.п.
7 Аптекарь Омэ — персонаж романа Г.Флобера «Госпожа Бовари», олицетворяющий торжествующую пошлость. Глупый и невежественный, он претендует на роль светоча мысли и носителя просвещения.
8 Отменялись буквы ѣ, ѣ, Ѳ, ѳ, I, i. Устанавливалось единое написание окончаний для именительного и винительного множественного числа всех родов (например, вместодобрыя дѣла, синiя рѣки — добрые дела, синие реки).
9 Гомункулюс или гомункулус (homunculus (лат.) — человечек) — в представлении средневековых алхимиков существо, подобное человеку, которое можно получить искусственным путем.
10 В современных украинских изданиях название пьесы Г.Ибсена «Кукольный дом» (1879) переводится как «Ляльковий дiм» или «Ляльковий будинок».
11 За реформу, например, высказался Всероссийский съезд преподавателей русского языка и словесности, проходивший в декабре 1916 — январе 1917 года в Москве.

“ЛЮБОМУДРЫ”

“ЛЮБОМУДРЫ”

“ЛЮБОМУДРЫ” - участники литературно-философского кружка “Общество любомудрия”, образованного в . 1823 в Москве. В него вошли В. Ф. Одоевский (председатель), Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, Н. М. Рожалин, В. П. Титов. Собирались тайно. После восстания декабристов в 1825 Одоевский сжег устав и протоколы, объявил о роспуске общества, но еще некоторое любомудры объединялись вокруг “Московского вестника” М. П. Погодина. В 1827 основные участники кружка, Веневитинов и Одоевский, переехали в С.-Петербург, а в 1830 с закрытием “Московского вестника” любомудров прекратило свое .

Печатным органом общества был альманах “Мнемозина”, издававшийся Одоевским и В. К. Кюхельбекером; в 1824-25 вышли четыре выпуска. Альманах отразил основные направления философских воззрений любомудров на природу, человека и общество. Это, во-первых, французской просветительской философии и классической эстетики, которым противопоставлялись немецкая идеалистическая и романтическая . Во-вторых, популяризация немецкой идеалистической философии и гл. о. философии Шеллинга, с освоением которой связывались перспективы просвещения России вообще и развития русской философской культуры в частности. В плане выполнения этой задачи “Мнемозина” публиковала натурфилософские этюды русских шеллингианцев И. И. Давыдова и М. Г. Павлова, формально не принадлежавших к обществу В-третьих, создание самобытной философии в России. Идейные лидеры любомудров, Одоевский и Веневитинов, интерес которых был сосредоточен на философии духа, поднимали проблемы философии, истории и эстетики. Наконец, разрабатываемые любомудрами теоретические основы эстетики романтизма, где подчеркивался самостоятельный эстетики как науки, основанной на философии, идейно близкие йенской школе, непосредственно были связаны с шеллингианской эстетикой. Идеалистическая романтическая эстетика любомудров легла в дальнейшем в основу принципа “искусство для искусства”.

Лит.: Кошелев А. И. Записки (1812-1883). М., 1991; Сакулин П. И. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель, т. 1, ч. 1. М., 1913; Манн Ю. В. Русская филосо4)ская эстетика. М., 1969; Каменский 3. А. Московский кружок любомудров. М., 1980.

И. Ф. Худушина

Новая философская энциклопедия: В 4 тт. М.: Мысль . Под редакцией В. С. Стёпина . 2001 .

Смотреть что такое "“ЛЮБОМУДРЫ”" в других словарях:

- «ЛЮБОМУДРЫ», члены «Общества любомудров» – философско литературного кружка московских интеллектуалов («архивных юношей», по выражению А. С. Пушкина), который был образован в 1823 и просуществовал до декабря 1825. Главные участники кружка – кн. В … Энциклопедический словарь

Участники философско литературного кружка в Москве Общество любомудрия (1823 25): В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов, И.В. Киреевский, А.И. Кошелев, С.П. Шевырев и другие. Изучали сочинения Б. Спинозы, И. Канта, И.Г. Фихте, Л. Окена и особенно Ф.В … Современная энциклопедия

Участники философско литуратурного кружка в Москве Общество любомудрия (1823 25): В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, С. П. Шевырев и др. Изучали сочинения Б. Спинозы, И. Канта, И. Г. Фихте, Л. Окена и особенно Ф … Большой Энциклопедический словарь

Участники лит. филос. кружка «Общество любомудрия», существовавшего в Москве в 1823 25. В него входили В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, Н. М. Рожалин, А. И. Ко шелев, В. П. Титов, С. П. Шевырёв, Н. А. Мельгунов и др.… … Философская энциклопедия

Участники моск. лит. филос. кружка Общество любомудрия, осн. в 1823. Осн. состав – воспитанники Моск. ун та и Царскосельского лицея, молодые чиновники Моск. архивной коллегии иностр. дел (отсюда – архивные юноши). Членами об ва состояли: В. Ф.… … Философская энциклопедия

“Любомудры” - “ЛЮБОМУДРЫ”, участники философско литературного кружка в Москве “Общество любомудрия” (1823 25): В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов, И.В. Киреевский, А.И. Кошелев, С.П. Шевырев и другие. Изучали сочинения Б. Спинозы, И. Канта, И.Г. Фихте, Л. Окена… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

Члены «Общества любомудрия», существовавшего в Москве в 1823 25. Собирались кружком. Интересовались прежде всего философией. «Любомудры» отрицали французскую просветительскую космополитическую философию, предпочитая ей философию немецких… … Русская история

Члены Об ва любомудрия, возникшего в Москве в 1823 (самораспустилось после восстания декабристов 14 дек. 1825). Участники: Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одоевский, Н. М. Рожалин, А. И. Кошелев, И. В. Киреевский и др. Л. испытали нек рое воздействие… … Советская историческая энциклопедия

Участники первого в Москве философско литературного кружка, именуемого «Обществом любомудрия» (1823—25). В кружок, основанный, входили В.Ф. Одоевский, И.В. Киреевский, А.И. Кошелев, С.П. Шевырёв и др.; многие из них были воспитанниками. У… … Москва (энциклопедия)

- («Любомудры») участники литературно философского кружка «Общество любомудрия», существовавшего в Москве в 1823 25. В него входили В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, Н. М. Рожалин, А. И. Кошелев (См. Кошелёв), В. П.… … Большая советская энциклопедия

Книги

• Русская философская мысль первой половины XIX века (CDpc) , XIX век открывает новый этап в русской философии, который характеризуется ее усложнением, появлением различных философских направлений, связанных как с идеализмом, так и с материализмом,… Категория: