Вербовка в плену Русским языком наш герой заинтересовался по заданию британской разведки. «В Кембридже русский язык и литературу нам преподавала женщина, вышедшая из семьи петербургских англичан, – вспоминал Блэйк. – Она внушила нам, студентам, интерес к России,

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Шрифт:

100% +

Петр Николаевич Палий

Записки пленного офицера

Часть первая.

Начало войны

В моих записках о годах, проведенных в немецком плену, фигурируют десятки людей, с некоторыми я так или иначе соприкасался за это время. Все те, о смерти которых мне достоверно известно, а также те, кто по своему возрасту не могли дожить до настоящего времени, названы настоящими своими именами. Также я привожу настоящие имена тех, кто по своей деятельности в условиях жизни лагерей пленных заслуживают сурового порицания и осуждения, с надеждой на то, кто-либо из них еще жив и прочтет эти записки, он, вспомня годы плена, покраснеет от стыда за свое поведение. Всех же тех, кто по всей вероятности, дожил до наших лет, «здесь» или «там», я скрываю под масками вымышленных имен, по вполне понятным причинам.

Тот, кто будет читать эти записки о событиях 1941-1945 годов, теперь, во второй половине 80-х, конечно, сможет найти и неточности, и большую дозу наивности, как в оценке происходящего, так и в предвидении будущего. Тогда мы, масса военнопленных в лагерях Польши, а потом Германии, были полностью изолированы от всего мира рядами колючей проволоки и штыками немецкой охраны. Информация о событиях, происходящих в мире, была чрезвычайно ограниченной, а то, что просачивалось к нам, обычно было искажено, профильтровано или имело преднамеренно пропагандный характер. Но писать о том, как мы думали, как жили, переживали события, какие надежды у нас были на будущее, внося коррективы знании и понимания истории, накопленные за последующие 40 лет, было бы просто нечестно. Поэтому, собирая в одно целое все старые записки, документы, черновики и другие материалы, я старался оставаться тем, кем был тогда, 40 лет тому назад.

1. Перед самой войной

Моя военная карьера началась внезапно, без предупреждения, подготовки и без малейшего желания с моей стороны на такую радикальную перемену всей моей жизни. Через несколько дней после нового года, в январе 1941-го, мне сообщили из военкомата, что я призван на службу в Красную армию и зачислен в ее кадры со званием военного инженера 3-го ранга. В приказе, который я получил на руки, на бланке Народного комиссариата обороны СССР, было указано, что я должен сдать свои служебные дела и 15 января явиться в военкомат для получения документов и выехать по месту назначения.

Руководство треста, в котором я работал, предприняло попытку удержать меня на работе и добиться отмены приказа наркомата. Директор треста Музыка ездил по разным учреждениям, звонил по телефону в Москву, в Главное Управление энергопромышленности, в Наркомат обороны, но безуспешно. Также не помогли и старания председателя Киевского городского Совета, человека с пикантной фамилией Убийбатько, действовавшего по партийно-общественной линии. Приказ остался в силе. Не знаю, сколько было искреннего желания удержать меня на службе со стороны руководства треста. Вероятно, было. В системе нашего треста я считался одним из лучших монтажных инженеров, и когда после нескольких хорошо проведенных мною работ я получил назначение на место главного инженера монтажа новой электростанции в Киеве, это было не случайно. Строительство станции было ударным, и его предполагалось провести скоростными методами, а я был автором нескольких статей в техническом журнале «Тепло и Сила», посвященных именно этому вопросу. Кроме того, я был старшим консультантом в группе, разрабатывающей проект организации работ для этой повой станции. Так что моя кандидатура на место руководителя монтажа была логична.

Но была и другая сторона у этой медали. Прошлое мое было запачканным. Когда, почти сразу после окончания института, меня призвали для отбывания воинской повинности, я уже имел звание военного инженера 3-го ранга. В институте мы все проходили допризывную подготовку, строевое обучение, участвовали в армейских маневрах, а также слушали ряд курсов чисто военного характера и должны были получить по ним зачет не менее, как на «удовлетворительно». Звания присваивались особой комиссией, те, кто были получше, получали «военинженера 3-го ранга», а те, кто похуже, «воентехника 1-го ранга». Я оказался «получше». Таких новоиспеченных военинженеров направляли на обязательный срок службы не в строевые части армии, а на предприятия военной промышленности, подчинявшиеся Наркомату обороны. Нам предстояло два года проработать в этой системе, а после этого срока мы увольнялись в запас и возвращались «на гражданку». Я честно отслужил свои два года на строительстве завода оборонного назначения в районе Казани, но, когда время подходило к концу, нам всем предложили подписать заявление, что мы, «военно-производственники», изъявляем желание остаться в системе Наркомата обороны навсегда. Из 14 инженеров, проходивших двухлетнюю военно-производственную службу на нашем заводе, 5 человек подписали эти заявления, а остальные отказались, в том числе и я. Нас не отпускали, уговаривали, пугали, настаивали, мы отчаянно сопротивлялись и требовали, чтобы нас отпустили «на волю». Я превратился в вождя движения сопротивления, но, вместо выхода на волю, оказался арестованным и почти 9 месяцев просидел во внутренней тюрьме управления ГПУ на Чернышевской улице в Казани.

Меня обвиняли сразу во всех смертных грехах. В буржуазном национализме, шовинизме и сепаратизме, очевидно потому, что я получал из Киева украинскую газету «Пролетарська Правда» и разные книги на украинском языке. Меня обвиняли в антисоветской пропаганде и агитации, направленной против правительства, это было, конечно, следствием моего «вождизма» в группе, не захотевшей оставаться работать на заводе. Меня также обвиняли и в экономической контрреволюции – почему, я так и не мог понять… За время сидения в кутузке раз 30-35 вызывали на допросы, то днем то ночью, получил я свою долю мордобоя, правда, без увечий, а потом, так же внезапно, как и арестовали, выпустили на свободу, без суда, без формального следствия, а только с запрещением жить в столицах республик.

Я был молод, только начинал свою работу как инженер, социальное происхождение у меня было вполне приличное и никаких подозрительных активностей в моей еще очень короткой жизни не было. Так или иначе, но я снова оказался в Киеве, в том же тресте, где работал в последние два года студенческой жизни и сразу после получения диплома. Но с пятнышком. Начальник Особого отдела, знавший меня с момента поступления на работу в трест, показал мне запись в моем деле: «Способный, знающий инженер, хороший администратор, может быть использован на ответственной руководящей работе, но под особым надзором, политически неустойчив». Когда же в 1935 году столицу Украины перевели из Харькова в Киев, мне никто не приказал убираться вон из Киева, и я продолжал работать в столице. Партийные круга в тресте не особенно были довольны, что место главного инженера «ударной стройки в столице республики» занял беспартийный, да еще и «политически неустойчивый», но пока терпели. Однако я чувствовал, что приближается время, когда меня куда-нибудь переведут. Я даже знал наверняка, кто займет мое место: Борис Коган, мой коллега, хороший инженер и с партийным билетом, был прислан на специально, наново созданную должность «заместителя главного инженера». Это было очень обидно, т.к. я свою работу очень любил, отдавал ей массу времени, с энтузиазмом внедряя теоретические методы скоростного блочного монтажа в жизнь, добиваясь положительных результатов и признания их рентабельности и эффективности. В особенности я почувствовал эту «оборотную сторону медали», когда однажды должен был заменить директора нашего строительства Мирона Товкача в его еженедельном докладе о ходе работ самому «хозяину». Никита Хрущев очень интересовался строительством станции. Выслушав мой доклад, Хрущев сделал пару замечаний, задал несколько вопросов и дал «оперативные указания», а потом в упор посмотрел на меня неприятными, жесткими, немного заплывшими глазами и сказал: – «Ты что ж? Не член партии и даже не кандидат! Почему это? И что ты там в Казани набедокурил? Поставил свои мозги на место? Занимаешь ответственное место, тебе многое доверено! Смотри, дружок, не подгадь! Ну, давай, нет у меня времени разговоры вести сейчас… а встречаться мы с тобой будем. Ступай на стройку!»

Жена приняла новость о моем уходе в армию очень спокойно. (Это был мой второй брак. Первый, студенческий, закончился разводом. Мне не было еще двадцати лет, когда во время летней практики на заводе в Донбассе я встретил студентку из другого города. Пока мы жили и учились в разных городах, все шло хорошо. Но когда съехались и стали жить вместе, то оба решили, что нам не следовало делать того, что мы сделали, и мы разошлись). Мы прожили почти десять лет, но с тех пор, как она сделалась артисткой драматического театра, наши дорога начали расходиться. Я хотел семьи, а она все больше и больше увлекалась театральной жизнью, своей карьерой, кстати, довольно успешной. «Очень печально, но я, конечно, ехать с тобой куда-то в глушь не могу. Это значило бы поставить крест на моем будущем, на театре. Да и терять квартиру в Киеве тоже глупо. Придется некоторое время пожить порознь. Я уверена, что дядя Толя сможет помочь, чтобы тебя перевели через некоторое время в центр, в округ. У него большие связи в Москве…»

Ее дядя был генералом технических войск, работал в наркомате и читал лекции в Военной академии им. Фрунзе.

Конечно, жена была права… И я уехал «пожить порознь» в неизвестные места, в совершенно новом положении, оскорбленный, обиженный, возмущенный, одинокий и совершенно беспомощный что-либо изменить. Пробыв день в Минске, в штабе Белорусского Военного округа, 17 января я оказался в городке Высокое, в 25 километрах от Брест-Литовска, где находилось УНС-84, или Управление начальника строительства № 84, куда я получил назначение на должность начальника группы оборудования в планово-производственном отделе. Ни радости, ни удовлетворения от «высокого» положения я не испытывал.

Сперва поселили в доме приезжих. Это общежитие было устроено в доме, принадлежавшем ранее богатому еврею-купцу. Рассказывали, что первые жильцы этого дома, после захвата этой части Польши советскими войсками, в стене какой-то комнаты обнаружили клад. С тех пор все временные жители пробовали свое счастье… все стены во всех комнатах были с дырами, полы приподняты, то там то сям не было половых досок.

Почти неделю прожил я в этом общежитии среди незнакомых, шумных, неаккуратных и в большинстве неприятных людей. Грязь в комнатах, загаженные уборные, невозможность помыться, отдохнуть. Все время, и ночью и днем, кто-то приходил, уходил, собирал вещи или распаковывался, все это делалось с шумом, часто со спорами и руганью. Среди ночи вдруг начиналась выпивка, разговоры, похабные анекдоты и потом пьяный хохот. Если наконец успокаивались и укладывались спать, то храп и сопение не способствовали отдыху.

УНС-84 сюда, в Высокое, было переброшено из Слуцка сразу после занятия Красной армией западной Белоруссии в 1939 году. Задачей всего этого строительства было сооружение обороны вдоль новой границы между Германией Гитлера и Советским Союзом Сталина. УНС-84 ведало работами от Брест-Литовска до Ломжи, в основном все объекты строились вдоль реки Буг. На протяжении участка в двести с лишком километров строилось больше тысячи дотов, как сокращенно назывались долговременные огневые точки. Некоторые типы были весьма солидных размеров, в несколько этажей, с тяжелой артиллерией. Группы дотов на данной местности располагались таким образом, чтобы, по возможности, весь участок хорошо простреливался и не было мертвых зон ни для пулеметного, ни для артиллерийского огня. Каждая группа состояла из комбинации разных типов дотов, в зависимости от условий и рельефа местности, начиная от простейших пулеметных гнезд до командных пунктов с центральной электростанцией, своим водоснабжением, телефонной и радиостанциями, помещениями для персонала, кухней, складами амуниции и продуктов.

Предполагалось создать совершенно непроходимый барьер. Строительство велось в спешном порядке, с привлечением по мобилизации большого количества местного населения. С точки зрения искусства фортификации, весь проект был разработан очень хорошо и при выполнении его обещал быть очень эффективным в смысле обороны границы от продвижения наземных сил противника. В расчет принималось, что если через линию обороны будут переброшены парашютные части и отдельные участки окажутся в тылу у врага, то система должна нормально функционировать в продолжение нескольких недель.

Основная часть оборудования приходила от изготовителей в готовом, собранном виде. На месте, в центральных мастерских, которые были расположены в 15 километрах от управления, ни станции Черемха, изготовлялись только некоторые детали и простые части, как, например, воздуховоды вентиляции, части водопровода, разные опоры, каркасы и т. д. Но – мастерские были загружены работой не плановой, а аварийной. Дело в том, что в основной проект, по которому изготовлялось оборудование на заводах далеко внутри страны, очень часто вносились изменения в штабах и здесь на строительстве, уже после получения оборудования. Изменение положения дота на карте, изменение угла обстрела, ошибки при бетонировании влекли за собой много мелких переделок в деталях, соединяющих отдельные элементы оборудования. Начиналась спешка, гонка, телефонные разговоры, истерика начальства, авральщина.

Главным инженером УНС-84 был военный инженер 1-го ранга Ляшкевич, человек безусловно умный, знающий дело фортификации, но страшный трус и карьерист. Основным отделом управления строительства был т.н. планово-производственный, начальником которого был полковник Соколов, недалекий, вялый и с ограниченным образованием кадровик-сапер. Меня назначили на место начальника группы оборудования. Тут я сразу попал в очень неприятную атмосферу. Дело заключалось в том, что основной состав всего управления, и, конечно, планово-производственного отдела, был укомплектован из работников, переброшенных из Слуцка, это была тесная группа со своими методами в работе, внутренней спайкой, долголетней сплоченностью и своими групповыми интересами. К новопришельцам, присланным «с гражданки», относились они недоброжелательно, с подозрением и явным предубеждением. Каждое распоряжение, в особенности отдававшее каким-нибудь новшеством, встречалось спорами, возражениями, ссылками на то, что «мы так не делали…» Все это усугублялось тем, что моим заместителем в группе был воентехник 1-го ранга Красильников, который считал себя обиженным, обойденным в повышении и оскорбленным, т. к. он сам метил на мое место. Для него это было очень важно в смысле карьеры и в смысле личного престижа и положения в этой маленькой «элитной» группе «слуцких старожилов». Этот Красильников, кроме всего прочего, бы парторгом планово-производственного отдела, конечно, сексотом НКВД, большим интриганом по призванию и вообще личностью крайне неприятной.

Городок Высокое, или Высоко-Литовск, был расположен в 20 километрах на северо-запад от Брест-Литовска, где находился центр всего Укрепрайона – УР. УНС-84 по отношению к УР"у являлось подрядчиком, выполняющим заказы последнего. Я съездил в Брест-Литовск, главным образом для того, чтобы посмотреть город, знаменитый тем, что здесь в 1918 году бы подписан договор, «мир без аннексий и контрибуций», между Германией и большевиками. Официально я поехал познакомиться со строительством укреплений. Именно здесь, в крепости Брест-Литовска, была развернута широкая работа по модернизации крепости и строилось несколько разнообразных укреплений и дотов. Начальником строительного участка на территории крепости был знакомый мне инженер-строитель, военинженер 2-го ранга Яша Горовиц. С ним я познакомился в Научно-техническом обществе, в Киеве. Горовиц, оказалось, был также мобилизован, еще раньше меня, и уже успел здесь неплохо устроиться и даже перевез из Киев свою семью.

После осмотра строительства и деловых разговоров Горовиц пригласил меня к себе на квартиру пообедать. Он занимал целый дом на окраине города, имел прислугу, девушку-польку, собственную машину с шофером. Весь дом был обставлен очень хорошо и богато. И сам Яша, а в особенности его жена, Соня, увлекались тем, что скупали дорогие и редкие вещи. «Здесь много можно достать просто за бесценок по сравнению с Киевом. Вот посмотри: эти три картины Маевского я купил буквально за гроши, а в Киеве или в Москве их легко можно продать по две тысячи, ведь это музейные экспонаты!» – с увлечением показывал мне свои приобретения Яша.

Обед был прекрасный, на столе был также «музейный» сервиз, а к столу подавала прислуга… Неплохо жил здесь Яша Горовиц! Он рассказал мне не то анекдот, не то действительный случай: в 1939 году, когда была установлена демаркационная линия между СССР и Германией, в этом районе она проходила по главному руслу реки Западный Буг, а шло главное русло между городом Брест-Литовском и крепостью на острове, и таким образом крепость должна была бы попасть в руки к немцам. Будто бы, учитывая это, советское командование, за 24 часа до подхода немцев, перебросило сюда целую дивизию, и к приходу немцев оказалось, что главное русло изменило течение, пошло по другую сторону острова, и крепость осталась в руках СССР. «Говорят, что все 24 часа десять тысяч человек работали почти только лопатами, но дело сделали. Немцы очень удивились такому „географически феноменальному случаю“, но проглотили», – смеялся Яша.

После недели мучений в общежитии для приезжих, я получил комнату в доме местного школьного учителя. Сам учитель говорил по-русски совершенно свободно, но и его жена, пани Могульска, и дочка Рыся, хорошенькая семнадцатилетняя девочка, и сын Казик, ловкий и очень общительный хлопчик лег 14-ти, говорили с трудом, несмотря на то, что прошло уже полтора года с тех пор, как эти места отошли к СССР. Казимир Степанович Могульский был, видимо, хорошо образован, начитан, но исключительно осторожен и разговорах. Только однажды он обмолвился, сказав, что раньше, при поляках, дети в школе Польше больше получали знаний, т. к. меньше времени тратилось на «пропагандные» науки. Сказал и страшно испугался. Долго и запутанно стал пояснять свою мысль и закончил довольно пропагандным заявлением: «Но это вполне оправдано и абсолютно необходимо, нужно же перестроить мышление молодежи, выросшей при капитализме, чтобы они смогли быть лояльными и сознательными гражданами своей социалистической страны».

Поэтому с Могульским разговаривать было не особенно интересно. Дом Могульских, в котором я получил комнату, примыкал к большому парку, окружавшему дворец Потоцких, вернее, один из многих дворцов этой знаменитой семьи. В парке было озеро, посередине озера был остров, соединенный с берегом старым каменным мостом, а на острове были развалины старинного замка многовековой давности. Могульский говорил, что первый замок здесь был построен еще в середине четырнадцатого столетия, потом его много раз перестраивали и переделывали, а с конца семнадцатого столетия забросили совершенно. На развалинах теперь росли столетние деревья, остатки стен покрылись мхом и кустарником. Я любил в свободное время прийти сюда и посидеть на камнях, представляя себе сцены из давно ушедшей жизни польских рыцарей. Збышко, пан Володиевский, Заглоба, Кмитиц из «Огнем и мечом» Сенкевича были героями этих сцен.

Новый дворец был длинное, частично двухэтажное, а и основном одноэтажное здание, очень простой архитектуры, без претензий и роскоши. Все здание, пристройки и службы были заняты штабом 145-й стрелковой дивизии, части которой были расквартированы в окрестных селах и деревнях. И в парке, и на улицах, и во всех магазинах городка всегда была масса военных, так что создавалось впечатление, что это не город, а военный лагерь. Даже в семье Могульских был завсегдатаем молодой лейтенантик Юра Давыдов, настойчивый ухажер Рыси.

Работа у меня очень не ладилась. Красильников вел себя вызывающе, явно стараясь спровоцировать меня на какой-нибудь необдуманный поступок. Я сдерживался и старался вести себя точно в рамках служебного устава, несколько раз разговаривал с полковником Соколовым о необходимости нормализовать работу в группе, но Соколов, видимо, сам побаивался Красильникова и ничего предпринимал. Кончилось дело тем, что после одной из выходок Красильникова я, разозлившись, пришел к Соколову и потребовал его разрешения на встречу с главным инженером Ляшкевичем и начальником управления полковником Сафроновым. Тот, признав собственную беспомощность, неохотно согласился. В результате этой встречи победителем оказался Красильников. Я хотел, чтоб Красильникова перевели из моей группы куда-либо в другое место, но вместо этого начальством было решено назначить меня начальником центральных мастерских и базы на станции Черемха. Они уверяли, что там более подходящая работа для меня как администратора и инженера-производственника и что перевести Красильникова на другую работу невозможно из-за его партийного положения в отделе. Фактически для меня это было, конечно, повышением по службе, т. к. в мастерских и на базе работало в обще сложности больше 600 человек, и начальство было достаточно тактично, подчеркнув это обстоятельство в приказе по строительству. На следующий день все прочли, что, «вследствие административного объединения центральных мастерских и главной материальной базы строительства», начальником этой новой организации, «центральной инженерно-материальной базы», назначается военный инженер 3-го ранга П. Н. Палий, в этом же приказе было указано, что времени исполняющим обязанности начальника группы оборудования планово-производственном отделе назначается воентехник 1-го ранга П. С. Красильников. В конечном итоге я был даже рад. Подальше от этого кубла бюрократов и партийных интриганов, там будет и воздух почище. Через два дня я распрощался с семьей Могульских и переехал в Черемху. Мне уже была подготовлена квартира в дом белоруса-железнодорожника, в поселке около станции. Встретили меня очень хорошо и приветливо.

До сих пор на территории базы было две самостоятельные организации: «материальная база» и «центральные мастерские», подчинявшиеся параллельно разным отделам в управлении, теперь они объединялись и подчинялись отделу главного инженера. И начальник мастерских Дудин, гражданский техник, и начальник складов, интендант лейтенант Лифшиц, были рады, что пора бюрократической междоусобицы кончилась и все спорные вопросы теперь можно решать на месте, сразу, оперативно, в кабинете общего начальника.

С первых же дней я увлекся работой. Кроме технической стороны, которая велась по старинке, неэффективно, с очень низкой производительностью труда, и где многое можно было улучшить, требовала немедленного пристального внимания административно-организационная сторона работы. И в мастерских, и на складах работали разные группы: военные кадровики, полулишенцы из стройбатов, вольнонаемные из Советского Союза и вольнонаемные или мобилизованные из местного населения. Эти группы по своему положению были антагонистично настроены друг к другу, и это вызывало бесконечную цепь инцидентов, неприятностей и иногда даже драк и скандалов. Я, по своей натуре, увлекался работой, если она мне нравилась, и здесь, в Черемхе, с головой ушел в дело. Приходил на работу одним из первых и часто возвращался уже далеко за полночь. Мои помощники Дудин и Лифшиц тоже воодушевились и всеми силами старались помогать мне в моих усилиях наладить общую работу.

Самым тяжелым участком работы были вопросы бытовые. Все присланные рабочие, в особенности стройбатовцы, жили в тесных, грязных, совершенно антисанитарных бараках, питание было просто тюремное, полуголодное. При базе была столовая, где все работающие могли получить обед, очень низкого качества и ограниченный по количеству, и это все. Завтраки и ужины они все должны были организовывать для себя сами. В бараках можно было получить только горячую воду, и то в определенные часы дня. Стройбатовцы, находящиеся на положении почти арестантов, т. к. в эти воинские части, по призыву, попадали те, кто, по своему социальному происхождению или из-за каких-нибудь «грехов перед властью», не был достоин «стать в ряды рабоче-крестьянской Красной армии». Они жили в отдельных бараках на почти тюремном режиме и получали питание три раза в день… но какое! Трудно было чего-то требовать от этих голодных, обозленных и травимых властью «лишенцев».

Медицинское обслуживание было возмутительно плохое. На 600 человек работающих на базе был медпункт, возглавляемый молодым, мобилизованным прямо после института доктором, почти без практики. Под его командой было три санитара и четыре медсестры, работающих в две смены. При медпункте было помещение с шестью койками. Больные валялись в бараках, если у них не было ничего заразного, а тяжелобольных отвозили в городские больницы Высоко-Литовска или в железнодорожную больницу в Черемхе. Медикаментов и всякого другого больничного материала было далеко не достаточно даже для половины рабочих. За три месяца работы мне, с помощью Бориса Лифшица, оказавшегося замечательно оперативным, деловым и умным человеком, искренно хотевшим улучшить общее положение на базе, и довольно влиятельным членом партии, многое удалось исправить и улучшить.

Работы было очень много, но главное было то, что мои и моих помощников усилия явно давали положительные результаты. Было заметно улучшение в отношениях среди массы рабочих, поднялась производительность труда, удалось получить второго врача в медпункт и, наконец, привести в относительный порядок «цех питания» и даже открыть постоянно действующий продуктовый ларек на территории базы.

Я устроил себе за кабинетом маленькую спальню и часто оставался ночевать на базе, если долго засиживался на работе.

На праздник Первого мая я получил четырехдневный отпуск и поехал домой в Киев. По дороге я решил остановиться на несколько часов в городе Ковеле. Здесь я родился. Отец был тогда инспектором и преподавателем математики в железнодорожном училище, а мать заведовала начальной двуклассной городской школой на окраине города. Матери полагалась при школе очень приличная квартира, и там, на Колоденской улице, я родился и прожил до того дня, пока подходившие немцы не вызвали полной эвакуации в середине 1915 года. Мне было тогда пять с половиной лет. Мне хотелось взглянуть на место, где я родился, и почему-то я был уверен, что легко его найду по детской памяти. Так и получилось. Пройдя с полкилометра вдоль железной дороги, я увидел туннель, через который проходила проезжая дорога, она потом и превращалась в Колоденскую улицу. Тут я сразу вспомнил один случай. Была поздняя осень 1914 года; отец, вернувшись домой, сказал, что завтра через Ковель на фронт будет проезжать царь Николай II и что железнодорожная школа, так же, как мужская и женская гимназии, будет встречать царя на перроне станции. Он обещал взять нас с сестрой на эту встречу. Под вечер мы возвращались с матерью из города на извозчике, шел дождик, было сыро и холодно. В этом туннеле мать увидела маленькую детскую фигурку, прижавшуюся к стенке. Остановив извозчика, мать узнала одного из своих учеников, Чезика Поплавского, самого маленького, конфузливого и тихонького мальчика в школе. Во время переменок я иногда играл с ним, было ему, наверно, не больше восьми лет. Это был его первый год в школе и по-русски он еще говорил с трудом. На вопрос матери: «Что ты здесь делаешь, Чезик?» – он тихо ответил: «Круля чекам». Он откуда-то узнал, что будет проезжать «круль» и решил заблаговременно обеспечить себя местом наблюдения. Мать забрала его в пролетку и отвезла к родителям. А на следующий день мы с сестрой, одетые в самые парадные костюмы, стояли около нашего отца, тоже в парадной форме, с орденами на мундире и «жабоколкой» на боку, в строю железнодорожного училища. Весь перрон занимали шеренга учебных заведений города и всего местного начальства. Поезд подошел под звуки гимна «Боже царя храни», исполняемого духовым оркестром и большим соборным хором с участием лучших хористов из училищ и гимназий. Под звуки музыки и пения поезд остановился, и из дверей вагона, прямо против того места, где мы стояли, вышел император. Очевидно, первое, что привлекло его внимание, были мы с сестрой. Он сделал несколько шагов, поднял за подбородок лицо моей сестры и, нагнувшись, поцеловал ее в щечку, а потом ласково провел рукой по моей голове и продолжал идти вдоль строя, сопровождаемый большой свитой. Я хорошо запомнил его лицо и ласковую, мягкую улыбку. Много раз потом мать рассказывала об этом случае и, пожалуй, даже гордилась этим «высочайшим» вниманием к ее детям.

Теперь я без особого труда нашел тот дом, где когда-то была школа и наша квартира. За прошедшую четверть столетия изменений было немного. Правда, улица была замощена и появились тротуары, кое-где были новые кирпичные дома; за школой, где некогда был фруктовый сад, а за ним хлебные поля, стоял теперь ряд четырехэтажных серых зданий. Та половина дома, где раньше была школа, была переделана под жилые квартиры. Я постоял перед домом, а потом вошел во двор. Появление советского командира произвело сенсацию: изо всех окон выглядывали любопытные лица женщин и детей, а на улице остановилось несколько прохожих. Я хотел уйти, чувствуя себя довольно неловко, но ко мне подошел старик-еврей и спросил, чего я хочу. Я ответил, что просто пришел посмотреть на дом, где родился. После короткого разговора страшно взволнованный старик вспомнил «госпожу учительку» и «самого пана», и даже нас, детей, «красивенькую панночку» и «вот такого манесинького», он поставил руку на полметра над землей, меня самого. Он назвал мне свое имя и сказал, что все эти годы жил в том же доме, где и раньше. Старик суетился, даже прослезился, узнав, что моих родителей уже нет в живых. Хватая меня за руку, он все приговаривал: «Ах, ах, ах… такой манесинький… пан офицер, очень важный пан…» Я поспешно ретировался, испугавшись, что на такое необычное уличное собрание жителей Колоденской улицы могут обратить внимание, и тогда мне придется что-то объяснять и доказывать… Я вернулся на вокзал и просидел в зале ожидания до самого прихода поезда.

Поездка в Киев принесла только разочарование и оставила неприятное ощущение, что совместная наша с женой жизнь приближается к концу. Все три дня она была «страшно занята», парадный спектакль, потом участие в нескольких концертах, потом «собрание коллектива», посвященное предстоящим гастролям в Москве, а для меня, после четырехмесячной разлуки, «жизни порознь», и времени не оставалось. Ночью, когда она возвращалась, я выслушивал ее рассказы о предстоящей поездке в столицу и о ее карьерных надеждах, но к моему положению в настоящем и к нашему совместному будущему особого интереса я не почувствовал. Так и уехал в Черемху, жена даже проводить меня на поезд не смогла, не нашлось времени…

Как и обещал, выкладываю работу Абинякина. Вкратце - тепличными условия пленных не назовешь, но обращались с ними вполне нормально, без лишней суровости. Собственно, все, ничего особенно в истории нет. Между тем, бьюсь об заклад, что если бы слово в слово такая же статья была бы о сибирском лагере, то и Хандорин и кто угодно могли бы это выставить как пример демократизма колчаковского режима по отношению к своим противникам.
И да, попутно там глупости Волкова развенчиваются - а мне только вчера у corporatelie один... малосведущий человек пел ему дифирамбы.

Бывшие офицеры — заключенные Орловского концентрационного лагеря. 1920-1922 гг.
P.M. Абинякин

Положение бывших офицеров в Советской России является до сих пор малоизученной проблемой, несмотря на активизацию исследований в конце 1980-х годов. Особенно это касается участников Белого движения, в отношении лишь единиц из которых имеются отдельные биографические статьи (1) . Фундаментальные работы А. Г. Кавтарадзе и С.Т. Минакова (2) посвящены высшему начсоставу Красной армии. Историк Белого движения С.В. Волков (3) свел вопрос о судьбе бывших офицеров исключительно к репрессиям против них, почти не фундируя источниками ряд априорных и идейно ангажированных утверждений, что предвзято схематизирует и даже искажает многие факты. Я.Ю. Тинченко (4) тоже акцентирует антиофицерские репрессии, хотя и приводит ценнейшие документальные приложения, выходящие далеко за пределы его авторской концепции. Прочие авторы, даже базируясь на солидном фактическом материале, придают своим работам ярко выраженный публицистический характер (например Н.С. Черушев) (5) . Историографически бывшим белым, оставшимся на родной земле, повезло гораздо меньше, чем их сослуживцам-эмигрантам.

Единственной работой, посвященной лагерям принудительных работ в Орловской губернии, является небольшая обзорная статья А.Ю. Сарана, в которой пленные и перебежчики Белых армий лишь упоминаются наряду с другими категориями заключенных. Данная публикация содержит ряд заметных фактических неточностей (6) .

Совершенно хаотичное и огульное изолирование офицерства обусловливает произвольность исследуемого социального материала и тем самым обеспечивает относительную объективность данной выборки, а значит, и свою репрезентативность.

В 1920 г. в Орловской губернии действовало три лагеря для пленных чинов Белой армии. О Мценском лагере имеются крайне скупые сведения. Он был организован для срочного размещения 2000 пленных врангелевцев, функционировал в ноябре 1920 — мае 1921 г., и пребывание в нем пленных сочетало трудовую деятельность и активную пропаганду. Например, прово/80/дился День красной казармы, что больше напоминало агитационные занятия с допризывниками, чем строгую изоляцию, и в результате были неоднократные побеги. Мценский лагерь военнопленных можно смело назвать солдатским, так как даже среди 401 заключенного на срок до конца гражданской войны не было ни одного офицера (7) .
Елецкий лагерь был организован в октябре 1920 г. для разгрузки Орловского лагеря, численность контингента в котором в это время более чем вдвое превышала штатную (844 человек против 400 мест). В Елец было переведено 120 заключенных из Орла и поступали «небольшие партии военнопленных с Врангелевского фронта», исключительно рядовых, причем единичные случайно попавшие офицеры сразу переправлялись в Орел (8) .

Орловский же концентрационный лагерь принудительных работ (также именовавшийся концлагерем № 1, так как в губернском центре имелся и лагерь № 2 — специально для пленных поляков) был средоточием офицеров и военных чиновников, хотя большинство среди общего контингента заключенных составляли штатские. В этом присутствует логика всей системы изоляции бывших белых, когда офицеры и чиновники содержались отдельно от солдат.

Однако Орловский концлагерь никоим образом не был «лагерем смерти», подобно архангельским и холмогорским, так как расстрелы в нем вообще не производились. Главными в его деятельности были не только изоляция белых офицеров и военных чиновников, но и повторная, более тщательная их фильтрация. Для этого проводилось подробное анкетирование и сравнение с прежними сведениями. Практически все заключенные благополучно прошли первичную, самую жесткую проверку в фильтрационных комиссиях армейских Особых отделов и по их решениям в Орел были направлены до окончания гражданской войны. Вторым этапом была губернская комиссия по разбору дел военнопленных офицеров в составе: от Особого отдела губЧК — А. Терехов (председатель), от окружного военного комиссариата — Мещевцев и от подотдела принудительных работ губисполкома — Зобков (9) .

Именно анкеты являются основным источником при исследовании социальных и мировоззренческих особенностей бывших офицеров, оставшихся в Советской России и оказавшихся в концлагере. Прежде всего, они содержат обширную информацию о сословном, служебно-профессиональном, семейном положении заключенных. Но не менее важно наличие оценок Красной и Белой армий, которые требовались при заполнении бланков и которые позволяют судить о психологической специфике и социально-политических настроениях этой категории бывшего офицерства. В то же время о полной адекватности анкетирования не может быть и речи, так как сам насильственный его характер провоцировал сокрытие и искажение ряда сведений. В отношении фактов это касается, прежде всего, сословной принадлежности, службы в старой армии и у белых, путей попадания в плен и родственных связей. В мировоззренческом плане — вполне объяснимые конформизм, лакировка оценок большевистского режима и политическая наивность.

Однако объективный анализ столь субъективных источников вполне возможен благодаря критическому сопоставлению анкетных материалов и информации чекистов, которые почти всегда выявляли ложные и — реже — сокрытые сведения и подробно излагали их в резолюции. Следует подчеркнуть, что для этого нередко даже не требовалось производить сложную проверку (опрос сослуживцев, изучение личных документов), так как очевидные противоречия содержались порой в самих анкетах.

В ходе длительного поиска поименно выявлено 743 заключенных — бывших офицеров и 43 — бывших военных чиновников. Анкеты и прочие /81/ персонально-биографические документы имеются на 282 офицеров, а оставшийся 461 известен лишь по спискам, причем в отношении 365 нет указания ни прежнего чина, ни региона участия в Белом движении. Поэтому даже самый общий анализ возможен в отношении лишь 378 офицеров. Количество офицеров в разных тематических срезах неизбежно разнится, что обусловлено неравномерностью информации.

Подавляющее большинство заключенных попало в плен еще весной 1920 г., после поражения Вооруженных сил на Юге России и печально знаменитой Новороссийской эвакуации. «Деникинцами» названы как минимум 280 офицеров (96,3%). «Колчаковцами» были всего 14 (3,7%) (10) . Только один чиновник военного времени, Н.А. Лисовский, отличался совершенно особым служебным прошлым — в годы первой мировой войны был рядовым, попал в плен, бежал, служил казначеем тылового управления русских войск во Франции (г. Ренн), а в 1919 г. оказался в Северной армии генерала Е.К. Миллера и после ухода белых остался в Архангельске (11) .

В Орловский концлагерь пленные белые офицеры стали прибывать в июне 1920 года. Одновременная численность не превышала 287 человек (на 1 октября 1920 г.) (12) , а зачастую не достигала и сотни. Необходимо учитывать и удивительную для столь важного дела небрежность лагерной документации по учету заключенных.

При этом состав заключенных не был постоянным — часть перемещалась в другие места изоляции. Данная ротация была вызвана тремя причинами. Во-первых, белых офицеров изолировали строго вне мест прежнего жительства — в Орловском концлагере практически нет местных уроженцев, зато много казаков. Единственным исключением стал подпоручик Е.А. Стюарт, который, родившись в Орле, в анкете ловко скрыл это — указав, что происходит из дворян Риги (13) . Во-вторых, шло постепенное расформирование крупных офицерских лагерей во избежание излишней и опасной концентрации заключенных в центре России — по некоторым сведениям, именно в июле началась до сих пор не замеченная исследователями частичная разгрузка Кожуховского лагеря под Москвой (14) . Третья причина взаимосвязана со второй и заключается в привлечении части пленных офицеров на службу.

Бывшие белые офицеры попадали в руки противника разными путями. Сведения об этом имеются лишь в анкетах, то есть у 249 офицеров, тогда как на остальных отсутствуют. Львиную долю — 58,2% — составляли добровольно сдавшиеся одиночно (101 человек) и участники массовых сдач (44 человека). Особенно это касалось казачьих полков, брошенных Добровольческим корпусом генерал-лейтенанта А.П. Кутепова в Новороссийске без средств к эвакуации, а также капитулировавших по Сочинскому договору войск генерал-майора Н.А. Морозова, которые вначале отступали походным порядком. Другие попросту дезертировали от белых еще в период боев — 13 человек, или 5,2% — причем четверо сначала перешли к «зеленым». Третьи были брошены при отступлении в лазаретах — 25 человек (10,1%). Четвертые остались в родной местности ввиду невозможности эвакуации и не считали себя пленными, так как не сдавались Красной армии — 18 человек (7,2%). Девять человек (3,6%) были арестованы лишь после явки на офицерские регистрации, еще четверо (1,6%) были ранее уволены белыми из армии, а пятеро (2,0%) вообще отрицали участие в Белом движении. Всего трех офицеров (1,2%) взяли в плен в бою. Немалое число не указало способ пленения (27 человек, или 10,9%).

Следовательно, добровольно ушли от белых (индивидуально сдавшиеся, дезертиры и оставшиеся дома) 132 офицера (53,0%), по независящим от них обстоятельствам (участники массовых сдач и уволенные) — 48 (19,3%), а /82/ против своей воли (плененные в боевой обстановке и брошенные ранеными) — всего 28 (11,3%). В результате можно отчасти согласиться с белыми мемуаристами и следующими за ними исследователями, которые констатировали отсев наиболее нестойкого элемента при поражении. Очевидно, что ничтожная доля взятых в плен в боевой обстановке обусловлена не столько стойкостью (опровергаемой многочисленностью перебежчиков), сколько малыми шансами избежать расправы и попасть в лагерь. Вместе с тем уход от обреченной борьбы свидетельствовал не только о деморализации и самосохранении, но и о несомненном мужестве (учитывая полную неопределенность будущего), а также о мировоззренческом переломе.

Весьма любопытны и показательны ответы заключенных на последний вопрос анкеты: «Какое Ваше мнение о Красной и Белой армиях?». Казалось бы, это лишь элементарная проверка степени враждебности. Но сотрудники комиссии по разбору дел военнопленных офицеров не могли не учитывать субъективизм заключенных, которые даже чисто психологически старались демонстрировать лояльность. Надо помнить и о том, что вопрос адресовался военным, позволяя косвенно оценить их профессионализм.

Как правило, большинство офицеров отвечало кратко, в плакатном стиле, да иначе и быть не могло — о красных они просто не могли иметь объективного мнения, либо высказывать его было недальновидно и опасно. Некоторые ограничивались общими фразами, которые вслух явно цедили бы сквозь зубы: «О Красной положительное, о Белой — отрицательное». Но многие анкеты пестрят многословными, хотя и однообразными вплоть до буквального повторения фразами, цитировать которые из-за их предсказуемости попросту скучно. «Красная армия победительница белых и освободительница трудящихся», «Красная армия опирается на идею большинства трудящихся, а потому она сильнее, чем Белая, которая опирается на меньшинство капиталистов», «По своему духу и по идее Красная армия обязательно должна победить Белую армию», «Долой Белую армию, да здравствует Красная армия как выразительница интересов трудового народа!», «Белая армия — армия негодяев» (15) . Как видим, ответы декларативны и не содержат ни осознания «идеи», ни понимания «духа» большевизма. Многие откровенно перебарщивали, утверждая, например, что «Белая стремится только к монархии», «Красная армия ведет войну за освобождение трудового народа от царизма, Белая — к буржуазному привилегию» (16) . Даже учитывая политическую неопытность офицерства, подобные ответы надуманны и противоречивы: монархия пала без участия большевиков, а приписанная белым защита «буржуазии» плохо вяжется с «царизмом». Стремясь ритуально обругать Белое движение, деморализованные офицеры не задумывались о том, как в этом случае выглядит их собственное участие в нем. Поэтому особого доверия такие заявления у проверяющих не встречали.
Некоторые стремились отвечать максимально обтекаемо, в основном исходя из своей версии о непричастности к белым: «Ни в той, ни в другой армии я не служил и по одному определению высказать ничего не могу», «О Белой армии у меня мнение отрицательное, почему я и не принимал активного участия в ней. О Красной армии я еще не составил себе мнение, так как я ее не знаю и не имел возможности познакомиться с ней. Впечатление от последнего прихода ее самое хорошее», а кто-то и вовсе ограничивался прочерком (17) . Ответ, приведенный во второй цитате, составлен весьма неглупо — косвенно мотивируются причины уклонения от службы не только у белых, но и у красных.

Однако часть офицеров высказывалась гораздо откровеннее и конкретнее. Оценивая Белую армию тоже отрицательно, они четко указывают ее не политические, а организационные недостатки, причем нередко контрастно /83/ противопоставляют с Красной армией: «Белой армии сейчас не существует в силу ее разложения. Красная армия вполне организованна и дисциплинированна», «В Красной армии был поражен порядком и дисциплиной», «Белая армия, в которой отсутствовала всякая дисциплина и были главным образом грабежи, насилия, оттолкнула от себя весь трудовой народ и пришла к тому, что одна часть ее стала дезертировать или устраиваться в тылу, а другая стала массами переходить на строну красных войск, отчего окончательно развалилась», «...видел среди начальствующих лиц прежнее казнокрадство, пьянство, зависть к чужим успехам, зверские отношения к младшей братии» (18) . При этом часто проскальзывает личное недовольство, столь характерное для масс рядового офицерства: «Белая развалилась благодаря внутренним интригам», «В Белой армии был хаос, отсутствие дисциплины, спекуляции и взяточничество среди командного состава», «Белая армия разложилась благодаря грабежу и тому, что руководители мало заботились о ней, и таким образом она погибла естественной смертью», «В данное время больше Красную армию уважаю. О Белой [мнение] самое плохое, ибо она ограбила дом у меня» (19) . Напомним, что 25 анкетированных офицеров было брошено ранеными и больными. И разочарование в Белом движении порой становилось сильнее антипатии к большевизму.

Наконец, трое прямо заявили о желании служить в Красной армии, хотя руководствовались не «идеями», а субъективно-карьерными соображениями: «Мне надоело быть работником, как я был всю жизнь... так жить, как жили — лучше умереть за правду труда!» (20) . Совершенно очевидно и понятно это страстное,желание бывшего прапорщика из унтер-офицеров М.И. Бондарева сохранить свой новый социальный статус, чтобы избежать возврата в прежнее крестьянское состояние. Кадровый же офицер полковник В.К. Буш, вступивший в РККА «добровольно в первый же день регистрации», тонко подводил к мысли о необходимости вернуть его в войска: «После побед, одержанных над Колчаком, Деникиным и Донской армией, победа над польской армией представляется мне задачей, которую Красная армия решит одним ударом» (21) . Однако, будучи интендантом, он явно не рвался в бой и подразумевал возвращение на недавнее «теплое» местечко — в отдел снабжения 21-й советской стрелковой дивизии.

Показательно, что отдельные офицеры высказывались о Белом движении без уничижительности: «Белая армия была сильна духом тогда, когда была не армией, а отрядом в самом начале ее, когда ею руководил Корнилов, а потом боевые ее качества стали падать все ниже и ниже, и чем больше была она численностью, тем хуже она становилась как боевая сила», «Белая армия была до тех пор, пока в ней преобладали добровольцы», «Белая армия, провозгласившая вначале лозунги народоправства и равенства классов, в связи с успехами на фронтах (июль 1919 г.) стала "столпом" реакции», «И та, и другая армии стремятся к благу государства и народа, но согласно своих воззрений» (22) . Для таких ответов требовалось не только мужество, но и определенные убеждения, свидетельствующие о наличии нравственного стержня и твердого характера. Это демонстрирует самостоятельность мнений, то есть состояние, далекое от запуганного конформизма.

Из 282 офицеров шестеро (2,1%) указали членство или сочувствие социалистическим партиям. К большевистской партии принадлежал один и назвались сочувствующими двое, причем с упоминанием конкретных партийных организаций. Еще один оказался меньшевиком-интернационалистом и двое сочувствующими левым эсерам. Но, предполагая вызвать симпатии своими левыми убеждениями, в условиях однопартийной диктатуры они, напротив, могли только ухудшить впечатление о себе. /84/

Результаты, полученные на основании систематизации персонально-биографических данных, которые выявлены во всех использованных источниках, заслуживают пристального анализа.

Вопрос о чинах бывших белых офицеров выходит за рамки простого статистического обзора и может анализироваться двояко.

С одной стороны, это общие тенденции чинопроизводства, довольно четко разграничивавшие кадровых и офицеров военного времени. Известно, что к 1917 г. «потолком» для офицера военного времени считался чин штабс-капитана, тогда как оставшиеся в живых кадровые офицеры, как правило, дослужились как минимум до чина капитана. Среди 378 заключенных Орловского концлагеря было два полковника (0,5%), четыре подполковника (1,1%), 16 капитанов (4,2%) и еше пять офицеров (1,3%), не указавшие чин, но отнесенные к кадровым. Однако к ним следует добавить еще трех кадровых офицеров, имевших более низкие чины — штабс-капитана А.А. Самохина и поручиков Л.Ф. Кузнецова и В.А. Карпицкого (23) . Казалось бы, это повышает их удельный вес среди заключенных до 7,9%. Симптоматично, что оба полковника высказали в анкетах оценки Красной армии, близкие к восхищению и, похоже, вполне искренние. Они были очарованы дисциплиной войск победителей и, несмотря на возраст (53 и 54 года), явно не возражали бы продолжить военную службу; кроме того, обремененные семьями и детьми полковники были кровно заинтересованы в стабильности.

Однако при идентификации офицеров и особые отделы, и местные комиссии по разбору дел военнопленных руководствовались, прежде всего, образовательным критерием, то есть главное внимание уделялось профессиональному уровне и качеству подготовки. Власть интересовали военные профессионалы, а не социальная прослойка бывших кадровых офицеров вообще. Среди вышеупомянутых лиц учтен один офицер, окончивший кадетский корпус и военное училище, но принадлежащий к возрастной группе офицеров военного времени (24 года). Шестеро обладателей «кадровых» чинов — есаулы А.М. Баранов, А.Ф. Ежов, П.В. Пешиков, И.П. Свинарев и капитаны П.Н. Коростелев и Э.Ф. Меднис — были офицерами военного времени (24) . Это вызвано дальнейшим продвижением в чинах в годы гражданской войны, при котором имели место случаи производства в полковники и даже генерал-майоры бывших офицеров военного времени, а то и лиц без военного образования. Заслуживает упоминания и единственная ошибка расследования, когда пытавшегося выдать себя за военного чиновника Л.И. Матушевского признали кадровым капитаном, несмотря на явно несоответствующий двадцатидвухлетний возраст (25) . В результате кадровых офицеров в Орловском концлагере насчитывалось 23 человека. Следует иметь в виду, что чин подполковника во ВСЮР был упразднен, и его указание в анкете либо означало намеренное занижение, либо могло означать отправку в лагерь отставного офицера, который у белых не служил.

С другой стороны, чинопроизводство в Добровольческой армии имело произвольно-хаотический характер и первое время в основном индивидуально-наградной смысл. Затем во ВСЮР возникла практика, которую условно можно назвать «всеобщим производством». В сентябре 1919 г. приказом Главнокомандующего генерал-лейтенанта А.И. Деникина все прапорщики были переименованы в подпоручики, с упразднением чина прапорщика; других чинов производство не затронуло (26) . В июне 1920 г. Врангель издал приказ «о производстве всех офицеров до штабс-капитана включительно» в следующий чин(27) .

Вполне понятно, что больше всего среди заключенных подпоручиков — 113 человек (29,9%), затем идут поручики — 80 человек (21,2%) и штабс-капитаны — 35 человек (9,3%). Относительно же 72 человек (19,0%), которые /85/ числились прапорщиками, возникают некоторые сомнения в свете отмены данного чина Деникиным. Правда, 34 человека из них носили казачий чин хорунжего, который не упразднялся. Из оставшихся же 38 человек 32 (8,5%) попросту указали лишь первый офицерский чин и скрыли последующие (исключение составляют шесть прапорщиков-колчаковцев, так как на Востоке отмены этого чина не было). Так поступали даже выпускники ускоренных курсов военных училищ и школ прапорщиков 1915—1916 гг. (28) , что выглядело совершенно неправдоподобно. Учитывая огромные потери (как писал выслужившийся из прапорщиков М.М. Зощенко, обладатель этого чина на фронте первой мировой войны жил в среднем 12 дней (29) ), выжившие к 1917 г. стали уже поручиками, а то и штабс-капитанами. Вместе с тем, путаницу усиливало и само расследование, оперировавшее вначале понятием «последний чин старой армии», а не у белых.

Оговоримся, что при анализе занижения чинов может присутствовать незначительная погрешность. Она связана с возможным присутствием среди арестованных лиц, не служивших у белых и потому сообщавших чины по состоянию на 1917 год. Но фактически она представляется мизерной, так как уклониться от мобилизации бывшему офицеру даже у белых было крайне проблематично. И даже те, кому, проживая на белой территории, это могло удаться, в глазах большевиков не имел никакого доверия. Характерно, что такое отношение сохранялось и через семнадцать лет, что предельно четко выразил комдив И.Р. Апанасенко (кстати, бывший прапорщик): «Какой ротмистр может сидеть дома в это время! [...] Я в это время дрался, а тут вдруг ротмистр и сидит дома. Пусть меня зарежут, чтобы я поверил» (30) .

Характерно, что чины 14 офицеров (3,7%) установлены при расследовании и указаны лишь в резолюциях анкет. Наконец, 22 человека (5,8%), будучи офицерами, свои чины не указали вообще, а 29 (7,7%) ограничились указанием должности младшего офицера, и установить их не удалось даже чекистам. Вместе с лже-прапорщиками получается внушительный результат — 25,7%. Это отчасти объясняет превентивные мотивы заключения в концлагерь ряда офицеров: в резолюциях нередко приводились следующие основания для заключения в концлагерь — «Как не дающий о себе точных показаний», «Как ненадежный элемент», «Лицо подозрительное» и т. п. (31) .

Еще больше, чем чины, заключенные офицеры пытались скрыть подробности участия в Белом движении. Среди 282 офицеров вообще отрицали службу у белых 14 человек, или 5,0%. Другие всячески подчеркивали ее тыловой или нестроевой характер — 28 и 26 человек соответственно, что в сумме составляет 19,2%. Третьи не указывали название воинской части — 89 человек (31,6%). Сокрытие места службы было самым эффективным способом, так как при расследовании выяснить его удалось только у 13 офицеров. Но в то же время такое поведение вызывало наибольшее недоверие большевиков.

Вместе с тем анкетные данные заключенных серьезно корректируют — если не опровергают — категорическое утверждение того же С.В. Волкова, будто все офицеры, военные чиновники и солдаты «цветных» полков подлежали поголовному расстрелу (32) . Так, в Орловском концлагере содержалось 27 офицеров именных частей — 2 корниловца, 5 марковцев, 10 дроздовцев и 10 алексеевцев, что составляло 9,6% анкетированных заключенных. Более того, выявлено пять офицеров-первопоходников — участников 1-го Кубанского (Ледяного) похода — или, во всяком случае, вступивших в Добровольческую армию еще в 1917 году. Это поручик-марковец А.Д. Лускино, штабс-капитан 2-го Донского конно-артиллерийского дивизиона С.Н. Корабликов, подъесаул В.П. Буданов, сотник С.Б. Мелихов и назвавшийся прапорщиком Е.А. Са/86/мохин (33) . Попутно заметим, что четверо из них, кроме Лускино, прежде отсутствовали даже в самых подробных списках первых добровольцев. Учитывая, что время вступления в Добровольческую армию эти офицеры указали в анкетах собственноручно, а удлинять белогвардейский стаж было не в их интересах, можно констатировать, что они установлены нами впервые.

В действительности первопоходников в Орловском концлагере было больше, ибо некоторым удалось скрыть это. Трое — полковник (назвавшийся подполковником) В.А. Вельяшев, подпоручики Г.И. Козлов и М.В. Малиновкин — сомнений не вызывают (34) . Кроме того, еще семерых офицеров можно достаточно уверенно идентифицировать как первопоходников — подъесаула Н. Брызгалина, подпоручика А.Ф. Мащенко, поручиков Н.Е. Петрова и Ф.А. Чурбакова, штабс-капитанов В.В. Долгова и И.А. Шурупова и не указавшего в анкете чин штабс-капитана А.В. Владимирова (35) . Это повышает их долю среди заключенных до 15 человек, или 5,3%. Один заключенный, хорунжий П.П. Павлов, туманно указал, что, будучи юнкером, отбыл «в октябре 1917 г. на Дон в отпуск» (36) . Известно, что Алексеевская организация использовала отпуска как один из способов легендирования переброски своих кадров на Юг, поэтому можно предположить и его принадлежность к первым добровольцам. Еще трое — поручик В.Д. Березин, прапорщик А.Ф. Веремский и подпоручик Н.Д. Перепелкин — обнаружили симпатию и большую осведомленность о «сильном духе» «отряда» Л.Г. Корнилова, что также могло быть вызвано личными впечатлениями.

Поразительно, что некоторые допускали в анкетах вопиющие, сразу бросающиеся в глаза противоречия. Например, подпоручик В.М. Чижский сообщил, что окончил военное училище 1 мая 1915 г. и уже 31 мая попал в плен (где был до 1918 г.), но за этот месяц успел прибыть на фронт и сменить две должности — командира роты и начальника пулеметной команды, хотя новоиспеченного прапорщика, да еще в 1915 г., назначали обычно лишь младшим офицером. Кадровый офицер Д.А. Свириденко ответил, что в старой армии «никаких должностей не занимал». Назвавшийся хорунжим С.И. Письменский указал, что до революции имел чин сотника. Один из первых добровольцев 1917 г., когда еще и речи не было о мобилизации, штабс-капитан А.В.Владимиров писал, что «был мобилизован Покровским под угрозой расстрела». Якобы мобилизованный поручик А.Ф. Соханев тут же сообщил, что служил на 1-м вольнонаемном транспорте (37) . При наличии же в лагере нескольких сослуживцев вообще не было надежды скрыть что-либо. Например, из десяти дроздовцев четверо служили в 3-м Дроздовском полку, но лишь один указал это в анкете, а трое установлены в ходе расследования — и выявить источник информации в лице офицеров-однополчан, учитывая отсутствие в концлагере солдат, труда не составляет. Все это можно расценить и как потрясающую растерянность, и как полное отчуждение друг от друга, и как органическую неспособность к логическому мышлению, и как отсутствие практического самосохранения.

Совершенно особого упоминания заслуживает служба заключенных офицеров большевикам. Согласно анкетам, 24 из них (8,5%) служили в Красной армии еще в 1918—1919 гг., а к белым попали как захваченные в плен, так и добровольно. Еще 28 (9,9%) работали в различных властных структурах — ревкомах, Советах, всяческих комитетах, причем имеются даже сотрудники милиции, комбеда и народный судья. Один из офицеров, М.Н. Армейсков, в 1918 г. служил при Ф.Г. Подтелкове. Правда, истинность анкет несколько сомнительна, так как под судом у белых за сотрудничество с большевиками побывало всего пятеро и еще один за сокрытие офицерского чина при мобилизации — 2,1%. /87/

В Великую Отечественную войну советским правительством не было издано ни одного документа-инструкции о правилах поведения рядовых красноармейцев и офицеров в плену. Напротив, все сдавшиеся или захваченные плен военнослужащие Красной Армии официально считались предателями и изменниками Родины, а их семьи репрессировались.

Закон и реальность

Формально боец или командир, попавший в плен по независящим от него обстоятельствам либо в связи с кардинально изменившейся обстановкой, как военный преступник к ответственности (расстрел с конфискацией имущества) не должен был привлекаться – это следовало из трактовки статей 58-1«б» и 58-1«а» УК РСФСР, а также статьи 22 Положения о воинских преступлениях (статья 193-22 УК РСФСР).

На деле же на фронте с августа 1941 года действовали приказы И. Сталина №270 и №227 (знаменитый приказ «Ни шагу назад!», принятый в июле 1942 года). По ним любая сдача в плен расценивалась как предательство и измена Родине, а изменник подлежал расстрелу.

Сколько командиров было пленено

Главное управление кадров Минобороны РФ приводит такие следующие данные о боевых потерях офицерского состава армии и флота за время Великой Отечественной: свыше 392 тысяч пропавших без вести. Сколько офицеров из этого количества находились в плену, в силу ряда причин с точностью сказать невозможно и сегодня. Во-первых, потому что специального учета военнослужащих, попавших в плен во время боевых действий, не велось. Во-вторых, и по немецким документам офицеры нередко проходили рядовыми – командиры умышленно понижали себя в звании, опасаясь расстрела.

Известно только, что в немецком плену во Второй мировой войне оказались 80 советских генералов и комбригов. Подавляющее большинство из этих офицеров от сотрудничества с гитлеровцами отказались.

Офицеров отделяли от рядовых

Для пленных офицеров Красной Армии у гитлеровцев существовали специальные лагеря – офлаги. При пленении офицеров и рядовых сразу же старались отделить друг от друга, чтобы командиры не имели возможности подбить бывших подчиненных на бунт. Необходимость такой «сортировки» была прописана еще в директиве №21 плана «Барбаросса». Комиссаров, особистов, военных прокуроров и политработников немцы чаще всего сразу расстреливали.

Один из крупнейших офлагов располагался во Владимире-Волынском. Пленные советские офицеры там подразделялись на четыре группы по национальному составу. Особого отношения у гитлеровцев к плененным командирам не было – их также массово уничтожали, в том числе и в лагерях смерти Бухенвальде, Освенциме, Маутхаузене и других.

По данным исследователя Второй мировой войны и Холокоста Арона Шнеера, с 1942 года всех пленных офицеров Красной Армии, у кого были гражданские специальности, начали направлять на работу на предприятия германского военно-промышленного комплекса. Командиры, знающие иностранные языки, работали в немецких канцеляриях. До 1943 года существовал Военно-исторический кабинет, куда входили пленные советские офицеры до подполковников включительно, – они писали историю боевых действий своих подразделений, указывая при этом на ошибки в командовании как со стороны Красной Армии, так и противника.

Правила генерала Карбышева

Часть офицеров, в том числе из числа высшего командного состава Красной Армии, оказавшись в плену, согласилась на сотрудничество с гитлеровцами. Самый известный из предателей – генерал Андрей Власов, ставший командиром так называемой Русской освободительной армии (РОА). Однако большинство пленных из числа офицерского состава на уговоры стать пособниками нацистов не поддались.

Яркий пример тому – судьба генерал-лейтенанта инженерных войск Д. М. Карбышева, погибшего в Маутхаузене в феврале 1945 года. Дмитрия Михайловича в плену очень долго и безуспешно склоняли к сотрудничеству. Мужественному генералу приписывают создание «Правил поведения советских бойцов и командиров в плену». Их текст передавался устно и впоследствии успешно прошел независимую проверку на подлинность при опросе четырех узников Маутхаузена, освобожденных из концлагеря.

Правила состояли из 10 пунктов. Вот что должны были делать солдаты и офицеры, попавшие в немецкий плен:

оставаться организованными и сплоченными, где бы не находились;
не оставлять в беде больных и раненых, вообще проявлять взаимопомощь;
не унижаться перед врагом;
не забывать о воинской чести;
своим единством и сплоченностью заставить гитлеровцев уважать себя;
вести борьбу против фашистов, предателей и изменников Родины;
организовываться для диверсионной работы и саботажа;
бежать из плена как только представится такая возможность;
не предавать воинскую присягу и свою Родину;
развенчивать мифы о том, что гитлеровская Германия непобедима.

Инструкция для плена у американцев

Такую памятку раздали американским военнослужащим в мае 1944 года. Сравнивая зверские условия содержания советских военнопленных в гитлеровских лагерях с «вегетарианскими» правилами нахождения там американцев, можно сказать, что первая же фраза памфлета Военного департамента №21-7 «Если вы попадете в плен, вот ваши права» звучит издевательски: «Плохо быть военнопленным».

Американцы по Женевской конвенции, в которой изложены права военнопленных, получали в фашистском плену посылки от Красного Креста, условия содержания янки были несоизмеримо лучше, чем у советских пленников. В вышеназванном памфлете, в частности, говорилось, что плененных американских офицеров гитлеровцы могут использовать только на командных должностях. Ни о какой опасной и вредной работе для командиров и речи идти не должно.

Всем пропавшим без вести,
погибшим в плену,
пережившим плен -
посвящается.

Военнопленные советские офицеры

За годы войны, по официальным данным, из общего числа потерь офицерского состава: 1 млн. 23.1 тыс. человек, – пропало без вести и попало в плен 392 085 офицеров, что составляет 38,32% . Из них по составам:

Командный

Политический

Технический

Административный

Медицинский

Ветеринарный

Юридический

Из 416 погибших или умерших в войну генералов – 14 пропали без вести, 4 покончили с собой во избежание плена . 81 генерал, попал в немецкий плен, 23 из них погибли .
Нацисты проводили селекцию не только евреев и комиссаров, но стремились отделить командный состав от рядовых, видя в нем вполне обоснованно возможных организаторов сопротивления. С этой целью 19 мая 1941 г. в проекте особого распоряжения к директиве № 21 (план «Барбаросса») указывалось: «При захвате в плен войсковых подразделений следует немедленно изолировать командиров от рядовых солдат» . Это правило неукоснительно соблюдалось. Я.Шапиро рассказывает, что при захвате в плен группы бойцов, в которой он находился, «офицера сразу увели, и мы его больше не видели» .
Многих офицеров расстреливали почти сразу после пленения. Так, в Брянске немцы захватили в плен 50 человек курсантов школы младших лейтенантов. Всех их расстреляли во дворе брянской тюрьмы .
Однако, как правило, взятых в плен делили на две группы: красноармейцев и командиров, начиная от младшего лейтенанта. Командиров, если не сразу, то по прибытии в пересыльный лагерь отправляли в офлаги.
Однако порой и тех и других размещали вместе. Так осенью 1941 г. в г. Таллинн в лагере, расположенном в южной части города около кладбища находилось более 1000 человек рядовых и офицеров. Все носили на одежде клеймо SU (Soviet Union) и рабочий номер. Размещались в двухэтажной эстонской казарме. Рядовые содержались в помещение на 250 человек, а офицеры в отдельных комнатах по 7-8. Спали на полу без одеял и матрацев. У офицеров моряков были сняты эмблемы, у пехотинцев - звездочки с головных уборов. Среди офицеров, находившихся в этом лагере, известен капитан Харламов – один из командиров-артиллеристов с острова Эзель .
Многие офицеры скрывали свою принадлежность к офицерскому корпусу. По словам участника войны А.П.Челидзе, подобное поведение некоторых советских офицеров вызывало непонимание и неприязнь со стороны немцев. «Почему немцы к советским офицерам плохо относились? Какое отношение... офицера к офицеру, когда вас поймали в солдатской гимнастерке, и вы пытались затеряться в солдатской массе. С нашей точки зрения, может быть, это правильно, но с точки зрения немецкого офицера – страшное падение. Ты прячешься за спину солдата, когда солдат должен стоять за твоей спиной» .
Ю.Б.Соколовский вспоминает: «В первые дни плена я не признавался, что я командир, но так как комсостав начал смеяться, что я боюсь, я вынужден был перейти в группу командного состава» .
Вместе с тем вполне оправдана попытка скрыть звание, так как немцы, особенно в начале войны, расстреливали офицеров-политработни-ков, офицеров армейских особых отделов и военной прокуратуры. Так 1 сентября 1941 г. в Виннице у гостиницы «Саввой» были расстреляны 20 пленных офицеров и среди них Л.Куперман – председатель военного трибунала 133-го стрелкового корпуса . Именно поэтому военный прокурор В. П. Колмаков, попавший в плен 29 сентября 1941 г. под Киевом, «назвался другой фамилией и назвал другое звание – интендант» .
На каждого военнопленного офицера заполнялась регистрационная карточка, где записывались: личный номер, личные данные, домашний адрес, место жительство родителей, звание, должность, гражданская специальность, когда и где попал в плен, цвет волос, рост, отпечатки пальцев. Во Владимир-Волынском Офлаге, например, кроме того на одежде красной краской рисовали: на спине «SU» – («Soviet Union»), на груди – треугольник, а на ягодицах – два треугольника .
Как правило, вначале, при регистрации, пленный говорил правду, но при переводе из одного лагеря в другой, набираясь опыта, начинал понимать, что выгоднее сказать, а что, наоборот, не стоит сообщать о себе. Иногда получалось, что на каждого пленного заполнено 5– 6 регистрационных карточек, и немцы не могли понять: человек попадал в плен капитаном, а до последнего лагеря добирался младшим лейтенантом. Бывало, что некоторые приписывали себе более высокое звание, ожидая улучшения условий . Однако подобные надежды не оправдывались.
В лагерях пленные офицеры были разделены на роты по 200– 250 человек. Командирами рот назначались офицеры, немного знавшие немецкий язык. Офлаги, как и шталаги, возглавлял немецкий комендант, в подчинении которого находился комендант из числа пленных. Последнему и начальнику лагерной полиции принадлежала настоящая власть в лагере. Немецкое же руководство появлялось только во время поверки, когда проводились наказания провинившихся. Русским комендантом назначались повара, коменданты и полицаи в каждый отдельный блок, контролировались раздача еды и работа санитарного блока. Комендант барака назначал старших по комнатам и отвечал за порядок в своем бараке.
Один из самых известных офлагов на оккупированной территории СССР – Владимир-Волынск. Лагерь размещался на месте бывшего военного городка, за 8 рядами колючей проволоки. По свидетельству Ю.Б.Соколовского, в сентябре 1941 г. все офицеры, содержавшиеся в лагере, были разделены на четыре полка по национальной принадлежности. Первый полк – украинский, второй и третий – русские, четвертый – интернациональный, состоящий из офицеров – представителей народов Средней Азии и Кавказа. Командиры полков были из числа пленных офицеров. Командиром украинского полка был подполковник Поддубный, бывший командир полка войск НКВД. Комендантом лагеря был Метавосян – бывший командир полка или дивизии Красной Армии, его помощником – майор Шагинян .
Во Владимир-Волынске в отдельном генеральском блоке в сентябре–октябре 1941 г. содержались командующий 6-й армией генерал-майор И. Н. Музыченко и командующий 12-й армией П. Г. Понеделин . Летом и осенью 1942 г. в этом генеральском блоке содержались – генерал-майор Г. М. Зусманович, заместитель командующего по тылу 6-й армии, попавший в плен под Харьковом, и генерал-майор П. Г. Новиков, взятый в плен в первых числах июля 1942 г. в Севастополе .
В г. Кальвария тоже находился большой офлаг, где содержались 4500 командиров Красной Армии. Комендантом лагеря был Енукидзе, воинское звание неизвестно .
В Виннице был создан специальный офицерский лагерь ОКХ, для старших офицеров Красной Армии, представлявших особый интерес для немецкого командования .
Много офлагов находилось на территории Польши, несколько на тер-ритории Германии. Крупнейший их них – офлаг XIII-D в Хаммельбурге; известен лагерь для старших советских командиров в Циттенхорсте.
В условиях плена психология человека резко менялась и наружу выплескивались ранее сдерживаемые мысли, эмоции. Майор П.Н.Палий обратил внимание на интересное явление, о котором в опубликованных в бывшем Советском Союзе воспоминаниях пленных не упоминается. Весьма вероятно, что подобные свидетельства вычеркивались советской цензурой. П.Н.Палий прошел много офлагов. Вряд ли то, о чем он рассказывает, было характерным для одного лагеря.
По его словам, за несколько дней, взятые в плен, «вдруг превратились в ярых врагов своей страны... правительства... Это было, как прорвавшаяся плотина. Голодные, грязные, бесправные, потерявшие прошлое и стоявшие перед неизвестным будущим, советские командиры с упоением, во весь голос матом поносили того, при чьем имени еще неделю назад вставали и аплодировали, – Иосифа Сталина. За обращение “товарищ командир” давали по физиономии, если не избивали более серьезно. “Господин офицер” – стало обязательным в разговоре» .
Не менее крамольные мысли высказывали и многие генералы, оказавшиеся в плену. В частности, находившиеся в офлаге XIII-D в Хаммельбурге генерал-майоры: зам. начальника штаба Северо-Западного фронта Ф.И.Трухин, командир 4-го стрелкового корпуса Е.А.Егоров, командир 21-го стрелкового корпуса Д.Е.Закутный, начальник училища ПВО в Лиепае И.А.Благовещенский «...поносили на чем свет стоит и Сталина и советскую власть, сходились на том, что расстрелянные по делу Тухачевского – расстреляны невинно...» .
Командующий 19-й армии генерал-лейтенант М.Ф.Лукин «выражался нецензурными словами по адресу Верховного командования Красной Армии», а по мнению начальника штаба 3-й гвардейской армии генерал-майора И.П.Крупенникова, взятого в плен 21 декабря 1942 г. под Сталинградом, 70% из находившихся в плену советских офицеров готовы воевать против советской власти . Необходимо отметить, что, И.А.Благовещенский, Д. Е. Закутный, и Ф. И. Трухин позднее станут активными участниками Власовского движения.
В офлагах узники испытывали те же страдания и унижение, как и во всех лагерях военнопленных. По словам В.П.Колмакова, пленные офи-церы лагеря во Владимир-Волынске съели всю траву вокруг, листья, кору с деревьев, ели сено, рога и копыта мертвых животных, которых немцы швыряли пленным, затем съели сохранившиеся ремни и кожу сапог, предварительно поджарив их.
За полгода во Владимир-Во-лынске, по одним сведениям, из 8 тыс. офицеров осталось 3 тыс. , а по другим – из 12 тыс. к весне 1942 г. в живых осталось 700 офицеров .
В офлагах, как и в других лагерях проводились поиски евреев. Во Владимир-Волынске в результате только одной селекции, проведенной в ноябре 1941 г., было выявлено 600 евреев-офицеров, которых загнали в сарай, несколько дней не давали есть и пить, а затем расстреляли .
2–3 марта 1942 г. евреям – работникам лазарета было объявлено, что их направляют в особый лагерь в Винницу. Однако, собрав всех евреев, работавших в нем и вновь выявленных в лагере, – всего около 500 человек, – их расстреляли. Среди них были профессора Грипер и Зольцман, начальник лагерного лазарета известный врач Лев Григорьевич Гринер – бывший начальник Киевской центральной железнодорожной поликлиники, Коган, два брата – врачи Вайсблат .
В лагере расстреливали не только евреев. Каждый день комендант лагеря Сталер вывешивал приказ, по которому расстреливались 8–10 человек за разные проступки: не снял шапку перед немцем, за попытку к побегу, «за враждебность к немецкому народу», «за воровство», (т. е за то, что подобрал 2–3 гнилых картофелины).
Издеваясь, немцы запрягали по 8–10 пленных офицеров в повозку и катались по городу или, подгоняя штыками и прикладами, заставляли возить кирпич, воду, дрова, мусор, нечистоты из уборных .
Мало документальных свидетельств о попытках организованного сопротивления в плену. Однако о подготовке восстания во Владимир-Волынске свидетельствуют немецкие документы. В донесении №12 начальнику полиции безопасности в Берлине от 17.07.1942 г. сообщается: «В районе Владимир-Волынска обезврежена партизанская группа, намечавшая восстание в городе и освобождение 8000 советских офицеров из местного лагеря. Этот замысел должен был осуществиться при помощи гетто (около 15 тыс. евреев). Большинство пленных офицеров уже изготовили для этой цели острые ножи из разбитых касок. В результате предпринятых полицией безопасности мер было задержано 36 коммунистических активистов, а также 76 еврейско-большевистских офицеров. Зачинщиками из них оказались политкомиссары. Коммунистические агенты, а также 76 еврейских офицеров подвергнуты особому обращению» . (т. е. расстрелу. – А. Ш .)
Офицеров на работы вне лагеря, как правило, не посылали. Однако в 1941 г. делалось исключение для младших лейтенантов. Правда, все мечтали попасть в рабочую команду, так как пленные вне лагеря рассчитывали раздобыть что-либо съестное. И хотя большую часть принесенного надо было отдавать лагерной полиции и в лазарет, кое-что оставалось.
Были очень «престижные» рабочие команды, например, в лагере Замостье – команда по сбору мороженого картофеля. Работавшие в ней становились «лагерной аристократией». Голод заставлял людей идти на унижение. Перед «картофельной командой», рассчитывая получить несколько принесенных мороженых картофелин, лебезили, заискивали. У каждого работника команды появлялась группа «нянь», которые чистили одежду, смазывали жиром сапоги, стирали и сушили портянки, латали или зашивали порванные штаны, рубашки, рукавицы .
С июня 1942 г. всех пленных офицеров Красной Армии от младшего лейтенанта до полковника включительно, имевших гражданские специальности, стали отправлять на работу в военную промышленность. Из Офлага Хаммельбург многих офицеров отправляли на авиазаводы «Мессершмитт» в Регенсбурге. В марте 1943 г. на заводе работало две тысячи советских военнопленных офицеров. Примерно треть из них – военнослужащие ВВС Красной Армии, в основном, авиатехники. Остальные две трети – из разных родов войск, офицеры, призванные из запаса, имевшие среднее или высшее техническое образование .
Вопрос морали: можно ли работать на Германию, на военном производстве, – многими военнопленными решался просто, поскольку чаще всего, выбор был между жизнью и голодной смертью. В такие условия пленных поставила не только нацистская Германия, но и СССР, не подписав Женевские конвенции. Пленные офицеры Западных стран, находившиеся под защитой Международного Красного Креста, в отличие от советских пленных офицеров, могли отказаться от любого вида работ, и это никак не отражалось на их положении в лагере.
Направляли офицеров и в другие рабочие команды. Например, одна из команд, состоявшая из 35–40 человек, перебирала свеклу и обслуживала сушильные машины на сахарном заводе. Паек оставался таким же, как в концлагере, однако свекла без ограничения – дополнительное питание. Жили в помещении склада, в котором поставили двухъярусные койки с матрасами, одеялами, подушками. Сами оборудовали хорошую душевую, немцы не мешали. На втором этаже жила «конвойная команда» – один пожилой унтер-офицер. Он сам был в плену у французов в Первую мировую войну, поэтому относился к пленным сочувственно .
Жизнь пленных офицеров, работавших по специальности, менялась кардинальным образом. Причем эти изменения происходили с самого начала – дороги. Так, группу инженеров из 32 человек, направленных в промышленное проектное бюро на работу в качестве чертежников, «разместили в теплушке с нарами, парашей под брезентовым колпаком, обеспечивающим уединение, и баком с питьевой водой». Двери вагона были открыты, охрана – двое солдат. Маршевый паек – целая буханка хлеба, банка овощных консервов с маленькими кусочками мяса, пачка сигарет на двоих .
По месту работы советских пленных-специалистов кормили, как правило, стандартным пайком немецкого солдата. Однако не всегда. Так, в рабочем лагере в Вольгаст, куда привезли офицеров проектировщиков и чертежников, питание резко отличалось от обещанного, и на самом деле люди голодали. В день они получали полфунта хлеба, литр жидкого супа с картошкой и «немецким салом», как назывались кубики брюквы или кольраби, и мелко нарубленными кусочками мяса. Кроме того, 20 г сыра или колбасы, две столовые ложки повидла и по воскресеньям несколько твердых армейских галет. Утром – по две или три вареных картошки. Все это составляло всего 1100 калорий .
Хорошо питались работавшие в лагерных канцеляриях. Немцы отбирали сюда людей, знавших не менее двух языков: немецкий и французский. Один из работавших в канцелярии Шталага II-C в Грейсвальде, военнопленный офицер Новиков, говорил: «Я лично и до войны дома так не жил» .
Пытались немцы использовать и профессиональные знания советских офицеров. Уже в июле–августе 1941 г. представители Абвера и военно-исторического отдела ОКВ отобрали среди пленных несколько десятков старших офицеров и предложили им описать историю разгрома своей воинской части, указать ошибки советской и немецкой стороны, допущенные в ходе боев. Это было важно немцам с практической точки зрения: они изучали опыт победоносной, как им казалось в 1941 г., войны на Востоке.
О том, как это происходило, рассказал советский разведчик А.П. Челидзе (псевдоним. – А. Ш.). Обращаясь к пленному офицеру, абверовец убеждал его: «Война, как видишь, твоими проигрывается... мы не требуем от вас предательства, вы – пройденный этап войны, нам ничем не поможете, но мы хотим написать объективную историю войны. Вы можете нам в этом помочь. Не надо льстить и обманывать нас, пишите правду о том, как вас разбили. Вспомните, где вы воевали и как, вот вам карты этих участков, нанесите расположение своих, это не предательство, это давно потеряло актуальность, давно занято немцами, – опишите, как вы воспринимали бой оттуда» .
Так, в офлаге Кальвария майор С.Е.Еременко, помощник начальника оперативного отделения по связи 39-й армии, написал статью об окружении своей армии . Бывший начальник артиллерии 61 стр. корпуса комбриг Н.Г.Лазутин, попавший в плен 28 июня 1941 г. составил описание боевых действий 61 стр. корпуса .
«Историки» были собраны в офлаге XIII-D в Хаммельбурге. Там был создан Военно-исторический кабинет, который возглавлял полковник Захаров (сведений о нем нет. – А.Ш .) Один из членов этой группы комбриг М.В.Богданов – командующий артиллерией 8-го стрелкового корпуса, попавший в плен 10 августа 1941 г. под Уманью, написал историю этого корпуса и обобщил все написанное о боевых действиях Юго-Западного фронта в июне–августе 1941 г.
Участвовали в работе Военно-исторического кабинета комбриг А. Н. Севастьянов – начальник артиллерии 226-й стрелковой дивизии, полковник Н.С.Шатов – зам. начальника артиллерии 56-й армии, подполковник Г.С.Васильев – начальник 3-го топографического отдела штаба 6-й армии и еще 15–20 полковников и подполковников. Все они находились на особом довольствии: получали дополнительный паек. Просуществовала эта группа до весны 1943 г. Потом была переведена в Нюрнберг, где находилась также на льготных условиях: работала в мастерской по изготовлению игрушек . Большинство этих офицеров трудно назвать предателями. Военных тайн они не разглашали, и лишь несколько человек вступили во Власовскую армию.
Не стоит забывать о том, что кроме десятков тысяч офицеров, которым повезло пережить лагеря 1941–1942 гг., дожить до конца войны, работая на немецких военных заводах, и кроме тех, кто сотрудничал с немами и Власовским движением, были тысячи офицеров, расстрелянных или замученных в немецких концлагерях.
Система концлагерей начала создаваться в Германии в марте 1933 г., после прихода нацистов квласти. Вначале в лагеря направляли всех неугодных нацистскому режиму лиц по политическим, социальным, религиозным и национальным соображениям.
По замыслу нацистского руководства в лагерях должно было происходить государственно-политическое перевоспитание заключенных посредством строгой дисциплины, тяжелой работы.
После того как в 1934 г. ответственность за концлагеря легла на СС, была разработана и приведена в действие система особого произвола и унижения.
2 января 1941 г. Гейдрихом была утверждена классификация концентрационных лагерей. В соответствии с ней концлагеря для всех типов арестованных делились на 3 категории:
I. В этих лагерях содержатся асоциальные элементы: бродяги, проститутки, гомосексуалисты, представители религиозных сект (свидетели Иеговы и др.), криминальные элементы, совершившие незначительные преступления. Заключенные заняты в основном сельхозработами и не тяжелым физическим трудом. Цель наказания: исправление заключенных и возвращение их в общество.
II. Лагеря для опасных преступников, перевоспитание которых невозможно. К этим преступникам относятся «политики и враги Рейха», члены социал-демократической и коммунистической партий, бывшие бойцы интербригад в Испании, партизаны, диверсанты. Эти заключенные используются на особо тяжелой физической работе, т. к. предназначены для медленного уничтожения.
III. Лагеря для евреев и цыган, которых необходимо уничтожить в короткий срок, максимально используя их физические силы .
К I категории относились: Дахау и Заксенхаузен (Ораниенбург).
Ко II категории: Бухенвальд, Нойенгаме, Нацвейлер, Флоссенбюрг, Равенсбрюк, Люблин-Майданек и Штуттхоф.
К III категории: Маутхаузен-Гузен и Гросс Розен .
В течение короткого времени режим содержания лагерей I и II категории сравнялся с условиями лагерей III типа. Все перечисленные лагеря находились в подчинении РСХА.
С самого начала войны с Советским Союзом в них стали направлять выявленных в ходе селекций «непримиримых фанатичных противников рейха» – советских офицеров и политработников, а затем и других военнопленных за побеги, агитацию против РОА, саботаж на работе.
В концлагере военнопленных переодевали в полосатую лагерную одежду с буквами «SU»– (Sowjet Union) на груди. Другие, переведенные в статус гражданских лиц, носили на груди красный треугольник с буквой “R” – политический заключенный – русский.
Основными центрами уничтожения советских офицеров и политработников были Заксенхаузен, Бухенвальд, Маутхаузен. В Освенциме и Майданеке тоже уничтожали советских офицеров, однако в основном в эти концлагеря поступали рядовые красноармейцы.
В начале августа 1941 г. главный инспектор концлагерей Айке провел в концлагере Заксенхаузен совещание с комендантами лагерей СС. Обсуждался вопрос о ликвидации советских офицеров и политработников, доставляемых из различных лагерей.
Густав Зорге, бывший второй раппортфюрер СС в концлагере Заксенхаузен, на послевоенном процессе показал, что было принято решение подвергать быстрому уничтожению всех прибывающих советских офицеров, не занося их в лагерные списки. Первый транспорт с 6 тыс. пленных офицеров и политработников прибыл в Заксенхаузен в середине августа 1941 г. К октябрю 1941 г. 5 тыс. из них были убиты, а остальные умерли от голода весной 1942 года .
Нацисты создали совершенную технологию убийств. Осенью 1941 г. все коменданты лагерей вновь посетили Заксенхаузен, где их на практике ознакомили с методом ликвидации политруков и офицеров:
«У одного конца барака, стоявшего в отдалении, были собраны комиссары и политруки, и при включенном на полную мощность радио их по одному вели через темный коридор в камеру, где производилась казнь. Казнь осуществлялась выстрелом в затылок из оружия, вставленного в отверстие доски – “ростомер”. Это изобретение было выдумано оберфюрером Лоритцем. Суточная производительность колебалась от 1500 до 2000 человек. К моменту прибытия комендантов крематории работали беспрерывно уже 14 дней» .
Блокфюрер Заксенхаузена Вильгельм Шуберт признался, что «636 русских военнопленных с сентября по ноябрь 1941 г. я убил своими собственными руками». Он же показал, что в 1941 г. в Заксенхаузене было расстреляно 13 тыс. советских офицеров и политработников . Уничтожение военнопленных продолжалось и позднее. Причем, способы совершенствовались. Так, 19 августа 1942 г. в газовой камере умертвили 104 советских офицера доставленных из Шталага XI-A (Альтенграбов) .
В Бухенвальд первую группу советских офицеров и политработников – 300 человек – доставили 16 сентября 1941 г. В тот же день их расстреляли в тире, оборудованном в одном из цехов на территории завода ДАВ . Тела убитых сожгли в крематории, затем обуглившиеся кости выбросили в канализацию, что привело к ее засорению. 18 сентября 1941 г. заключенные извлекли из канализационных труб 9 носилок костей и, по приказу эсэсовцев, должны были разбросать их по огороду и прикрыть навозом. Однако группа узников похоронила останки .
10 октября 1941 г. в том же тире расстреляли 8 офицеров Красной Армии . В Бухенвальд продолжали поступать новые транспорты и небольшие группы пленных, в основном офицеров. Расстрелы в тире проводились 2– 3 раза в неделю, но так как на время расстрела работа на заводе прекращалась, комендант лагеря Кох решил построить новое место для расстрела советских военнопленных. Тут пригодился опыт, продемонстрированный в Заксенхаузене. Место казни оборудовали в бывшей конюшне. Заключенные прозвали ее «хитрый домик». Расстрелы проводились, как правило, по вторникам и четвергам. Для этого создали специальную команду СС – «отделение 99». За свою работу эсэсовцы получали дополнительный паек: водку, 200 г колбасы, сливочное масло и полбуханки хлеба .
Обреченных на смерть вводили в левую часть конюшни. Здесь же стояли мощные динамики, громко транслировавшие веселую музыку.
Пленному предлагали раздеться догола. Одежду он должен был свер-нуть и связать ремнем. По одному людей переводили в правую часть здания через расположенную посередине дверь. Их сопровождали люди в белых халатах. Человек думал, что его ведут на медосмотр. Тем более что в следующей комнате его выслушивал «врач» в белом халате, спрашивал о состоянии здоровья, о хронических заболеваниях. Ответы записывались. Это совсем успокаивало пленного. Дальше через коридор он попадал в следующую комнату и останавливался, ослепленный направленными на него лучами двух мощных ламп. Пол комнаты был устлан толстым слоем опилок. В левом углу – рукомойник и водопроводный кран со шлангом. Пленного взвешивали на весах и затем подводили к измерителю роста, находящийся рядом с ним «медик» поправлял его голову. В этот момент раздавался выстрел в затылок. Сзади весов и измерительной штанги находилась темная занавеска. В подвижную часть измерителя роста был вмонтирован пистолет, проходивший сквозь прорезь в занавеске, за которой сидел эсэсовец, производивший выстрел. В «хитром домике» было убито около 7 тыс. офицеров, политработников, евреев, а также пленных, совершивших несколько побегов .
С начала 1943 г. в Бухенвальде неоднократно казнили офицеров – организаторов и участников сопротивления и саботажа в лагерях и на военном производстве. Их вешали в крематории. Обреченных вели в подвал, в стены которого были вделаны крюки. Таких крюков было сорок восемь. Всего в Бухенвальде убито 8483 советских военнопленных, в основном офицеров .
Если в начале войны немцы, как правило, расстреливали всех захваченных комиссаров и политработников, то в конце 1941 г. положение изменилось. 15 ноября 1941 г. коменданты концлагерей Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Флоссенбюрг, Нейхаммер, Освенцим и Гросс-Розен получили приказ рейхсфюрера СС Гиммлера, в котором говорилось:
«... к тем переведенным в концентрационные лагеря для казни русским военнопленным (в частности, комиссарам), которые по своим физическим данным могут быть использованы на работе в каменоломнях, казнь откладывается» .
Однако даже после этого приказа расстрелы отдельных групп офицеров и политработников, пусть и не в таких масштабах, как раньше, продолжались. Так, 25 сентября 1942 г. в лагерь Нейхаммер из Шталага XI-B (Фалингбостель) прибыли 197 советских военнопленных, которых в тот же день расстреляли .
Маутхаузен был самым тяжелым штрафным лагерем. Сюда направляли «злейших врагов рейха». Первые 2 тыс. советских военнопленных прибыли в Маутхаузен в ноябре 1941 г. В книге регистрации смерти советских военнопленных от 21 октября 1941 г. до 28 января 1945 г., например, отмечено, что 17 августа 1942 г. «специальному обращению», (так нацисты называли уничтожение. – А. Ш .), подвергнуто 56 советских военнопленных-евреев. 6 октября 1942 г. расстреляны прибывшие военнопленные: Шпиц, Ушалов, Овчинников, Галанин, Олейниченко, 8 декабря 1942 г. – Оверчук; 17 апреля 1943 г. – 59 политруков, 21 июня 1943 г. – 10 политруков, 8 июля 1943 г. – 54 советских военнопленных .
Осенью 1942 г. в лагерь прибыла группа советских моряков. Все они были уничтожены в лагере. О героях-моряках рассказал свидетель их появления, узник Маутхаузена латышский поэт Эйжен Веверис:
«Шли они, как на параде,
Ряд за рядом,
Те, кто грудью своей прикрыл
Последние корабли Севастополя.
Клочья бушлатов на спинах матросских,
Словно крылья альбатросов,
Лохмотья тельняшек –
Горды,
Как на мачте флаг.
Раненые, больные, бледные
Шли они, гулкий чеканя шаг.
И кровавая мостовая Маутхаузена
Дрожала...
Один упал.
Эсэсовец поднял плеть,
Хлестнул.
Колонна угрожающе зарычала.
Казалось,
Опять грохотал по врагам
Малахов курган.
Мы глазам своим не верили:
Эсэсовец
Не хлестнул второй раз.
Зато хлестнула по башням лагерным
Песнь о «Варяге».
Матросы поют, Матросы шагают,
Казалось – молот по рельсам бил:
“Последний парад наступает!”
Последний парад наступил!..»
В соответствии с распоряжением ОКВ от 19 апреля 1943 г. о том, что советских офицеров, отрицательно влияющих на военнопленных, передавать в гестапо и подвергать «специальному обращению», 7 октября 1944 г. в Маутхаузене, по приказу Гиммлера расстреляли 38 членов БСВ (Братский союз военнопленных) – подпольной организации советских военнопленных, действовавшей на территории Германии. Среди расстрелянных был комбриг (в немецких документах – генерал) Борис Дворкин. (На самом деле Б. Дворкин был призван в армии из запаса и не успел пройти переаттестацию. – А. Ш .). Во время расстрела он отказался повернуться лицом к стене и сказал по-немецки коменданту лагеря Цирайсу, что он военнопленный и не видит причин для расстрела. Цирайс ответил, что Дворкин провинился перед рейхом и поэтому должен быть расстрелян. После этого Цирайс лично застрелил комбрига .
В Маутхаузен отправляли и военнопленных в соответствии с акцией «Кугель» – «Пуля». В рамках этой акции происходило уничтожение всех вторично пойманных военнопленных офицеров, кроме английских и американских .
Особо жестоко эсэсовцы обращались с узниками из 20-го штрафного офицерского блока – «блока смерти». В нем содержались в основном офицеры-летчики, среди них были Герой Советского Союза подполковник Н. И. Власов, полковник А. Ф. Исупов, офицеры других родов войск, неоднократно совершавшие побеги, уличенные в антигитлеровской агитации, в актах саботажа на немецких заводах и фабриках. К началу 1945 г. в 20-м блоке содержалось около 800 человек. В ночь со 2 на 3 февраля 1945 г. узники подняли восстание и пытались бежать. Почти все погибли в бою или были пойманы и замучены в лагере. Известны лишь имена 10 спасшихся .
Кому в бывшем Советском Союзе не было известно о гибели в Маутхаузене генерал-лейтенанта Д. М. Карбышева? Однако о том, что не он один принял мученическую смерть на морозе под струями воды, знают немногие. О том, что произошло на самом деле, рассказал бывший узник Маутхаузена А. М. Иоселевич, скрывавшийся под именем Александра Ивановича Григоревского. Он работал врачом в лагерном лазарете.
О прибытии Карбышева в лагерь знали заранее: его документы пришли в канцелярию, и подпольный комитет решил забрать генерала в лазарет. Сделать это должны были А. М. Иоселевич и фельдшера Дочкин и Харламов. Новая партия заключенных прибыла 17 февраля: «Мороз сильный. Они стоят в колонне. Обычно, когда прибывает новая партия заключенных, говорят: больные два шага вперед. Те, кто может ходить, идут, не может – несут на носилках. Мы пришли с носилками. Они окружены лагерными полицейскими и их не распускают. Люди начали падать. Только в часов 8 вечера пришел заместитель коменданта лагеря Бахмаер и дал команду: “Больные, два шага вперед!”. Среди 400 человек, сделавших два шага, был и Карбышев. Вдруг команда: “Раздеться!” Все раздеваются догола. “По 80 человек в баню – мыться”. Остальные голые стоят на морозе. Одни помылись, идут назад. Другие 80 идут в баню. А после этого Бахмаер дает команду подтянуть брандспойты и по этим 400 ударяет ледяная вода. Под силой удара люди начали сбиваться в кучи, потом падать. Лежащие наверху обледенели.
Когда в 1957 г. нас, подпольщиков, впервые пригласили в Москву, мы рассказали А. Маресьеву (Герой Советского Союза, в 1957 г. ответственный секретарь Советского комитета ветеранов войны. – А. Ш .), что Карбышев не один погиб. Он сказал: «Будет время, история разберется”» .
Советские военнопленные попадали и в Освенцим. Первая группа, около 300 человек, прибыла в Освенцим в начале июля 1941 г. Их захватили под Львовом. Большинство были одеты в кожаные куртки, и поэтому узники Освенцима приняли их за комиссаров. Однако комиссары Красной Армии давно уже не ходили в кожанках, их носили офицеры-танкисты. Поэтому, вероятнее всего, эти пленные были танкисты, попавшие в плен в результате танковых сражений в районе Броды– Дубно в последних числах июня 1941 г.
В течение июля-августа 1941 г. прибывали новые партии пленных. Их поместили в 11-й блок, стоявший отдельно. Каждый день их выводили на работу на строительство особого лагеря для военнопленных. За их работой, кроме охранников-эсэсовцев, следила дюжина лагерных уголовников. И те и другие жестоко избивали пленных палками, а эсэсовцы расстреливали тех, кто не мог работать.
К началу сентября 1941 г. было построено 9 блоков, огороженных забором из колючей проволоки, через которую был пропущен электрический ток. На воротах нового лагеря надпись: «Russisches Kriegsgefangenen Arbeitslager» – «Трудовой лагерь русских военнопленных» .
3 сентября 1941 г. в Освенциме впервые был проведен эксперимент с использованием синильной кислоты, называемой «Ciklon B» («циклон Б»). Жертвами этого опыта стали 600 советских военнопленных и 250 польских узников. Применение газа было примитивным. Газовые камеры еще не построили. Обреченных на смерть загнали в подвал 11-го блока, окна и двери которого замазали глиной и рассыпали гранулы «циклона Б» .
На следующий день заключенные по приказу эсэсовцев, которые взяли с собой на всякий случай противогазы, открыли двери и окна блока, чтобы проветрить его, а затем стали выносить трупы отравленных .
7 октября 1941 г. в Освенцим привезли 2014 советских военнопленных из Шталага №308 Нейхаммер. Транспорты с советскими военнопленными продолжали поступать и в последующие дни .
Прибывших использовали на строительстве газовых камер, крематориев для Биркенау – будущего центра уничтожения евреев.
Большинство военнопленных быстро погибали от лишений, издевательств и непосильного труда. Так, с 7 по 31 октября 1941 г. погибло 1255, а в ноябре – 3726, а в декабре – 1912, в январе 1942 г. – 1017 советских военнопленных .
К 1 марта 1942 г. первая очередь лагеря – фабрики смерти была готова. И уже 13 марта 1942 г. в Биркенау было уничтожено 103 советских военнопленных . Кроме них, в Освенциеме в марте погибло еще 580 советских пленных . На смену умершим постоянно прибывали новые партии военнопленных, в их числе и те, кто бежал из различных лагерей и был пойман.
Так, за побег из лагеря были переведен в Освенцим в 1942 г. бывший командир дивизии на Волховском фронте полковник К.Е.Карцев, майор В. П. Соколов, дважды бежавший из лагерей Ф. Скиба, П. Махура .
В Освенциме находились летчики Герои Советского Союза: штурман Валентин Ситнев, даже в лагере сохранивший Звезду Героя, и Виктор Иванов – капитан, штурмовик, участник боев на Курской дуге. Оба они сидели в лагере для летчиков вблизи Лодзи. За побег из лагеря их приговорили к повешению, однако заменили Освенцимом .
Из рассказов пленных известен факт сопротивления одной из групп пленных. Поздней осенью 1942 г. в Освенцим привезли несколько сот советских военнопленных. Они пробыли в лагере около месяца, а затем их повели в газовую камеру: «Когда колонна поравнялась со штабелем сложенных у крематория дров, кто-то из смертников крикнул:
– Товарищи, бей фашистских гадов!
Это послужило сигналом. Сотни людей прорвались к штабелю сквозь густую цепь охраны. Несмотря на огонь эсэсовцев, военнопленные расхватали дрова и, вооружившись поленьями, бросились на конвоиров. Завязался отчаянный бой. Под ударами поленьев эсэсовцы падали с разбитыми черепами. Падали и сраженные красноармейцы, но даже раненные, обливаясь кровью, продолжали отбиваться. Пленные красноармейцы погибли все до одного» .
После 1942 г. военнопленных в Освенцим почти не присылали. Известны случаи прибытия небольших групп, предназначенных для уничтожения: 14 ноября 1943 г. из лагеря Ламсдорф прибыло 75 человек, 28 ноября 1943 г. из лагеря Вильянди в Эстонии – 334 инвалида, которых в тот же день отправили в газовую камеру; 13 января 1944 г. вновь из Ламсдорфа – 73 военнопленных .
Сохранились сведения о результатах проверки, проведенной СД (службой безопасности. – А. Ш .) в 1941–1942 гг., большей части находившихся в Освенциме советских военнопленных в соответствии с приказом о комиссарах от 6 июня 1941 г.:

• коммунистов фанатиков около – 300
• политически неблагонадежных – 700
• политически нейтральных – 8000
• подходящих для сотрудничества – 30 военнопленных .

Россия и СССР в войнах ХХ века. Потери вооруженных сил. М., 2001, с. 430.

Там же, с. 434.

Там же, с. 433. .

М. Штейнберг . Кадры решают все. Газ. Вестник. 31.07.2001. (США); Россия и СССР в войнах ХХ века, с. 433. (Судьбы пленных генералов отдельно не рассматриваются)

Преступные цели гитлеровской Германии… с. 71.

Я. Шапиро . Аудиозапись беседы с автором 10.08.1995 г. Архив автора.

Архив Яд ва-Шем. М-33/ 483, л. 86.

Яд Вашем. М-33/1089, л. 54.

А. Шнеер . Перчатки без пальцев и драный цилиндр. Иерусалим, 2002, с. 50–51.

Зал имен Яд ва-Шем. Лист свидетельских показаний № 145237.

Там же. М-33/833, л. 13.

А. Шнеер . Перчатки без пальцев… с. 96.

Архив Яд ва-Шем. М-37/1176, л. 6.

Там же, л. 7.

А. Шнеер . Перчатки без пальцев… с. 100.

Архив Яд ва-Шем. М-37/678, л. 2.

К. М. Александров . Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А. А. Власова 1944–1945. СПБ. 2001, с. 32.

П. Н. Палий . В немецком плену… с. 78.

К. М. Александров . Офицерский корпус... с. 31.

Архив Яд ва-Шем. М-37/1176, л. 6.

Там же. М-33/833, л. 13.

Там же. М-37/1176, л. 9. М-33/833, л. 15.

Там же. М-54/245, л. 67.

П. Н. Палий . В немецком плену… с. 109.

Н. В. Ващенко . Из жизни военнопленного… с. 243.

А. Шнеер . Перчатки без пальцев… с. 97.

П. Н. Палий . В немецком плену… с. 172.

Там же, с.180.

Там же, с.174–173.

А. Шнеер. Перчатки без пальцев… с. 103.

Архив Яд ва-Шем. М-37/678, л. 4.

А.И.Муранов; В.Е. Звягинцев. Досье на маршала. Из истории закрытых судебных процессов. М.,1996, с.222.

К. М. Александров . Офицерский корпус... с. 92.

Там же, с. 110, 253, 293.

А. Шнеер . Перчатки без пальцев… с. 104–105.

Gustavo Ottolenghi. La mappa dellinferno. 1993. Italia, p. 22-23.

Krysztof Dunin-Wasowicz. Oboz koncentracyjny Stutthof. Gdynia, 1966, s. 13.

СС в действии. Документы о преступлениях СС. М., 1969, с. 303.

Там же, с. 347.

Там же, с. 320–321.

Streim A

Бухенвальд. Документы и сообщения. М., 1962, с. 673.

Архив Яд ва-Шем. М-37/1149, л. 2.

Там же, л. 14.

Там же, с. 14, 112–113.

Бухенвальд… с. 237,240.

СС в действии… с. 325.

А. Streim . Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener… S. 145.

Великая Отечественная война 1941-1945; Энциклопедия. М., 1985, с. 436.

А . Streim . Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener… S. 143.

Э. Веверис . «Сажайте розы в проклятую землю!» (Поэтический дневник узника Маутхаузена). Рига, 1969, с. 100–101.

А. Streim . Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener… S. 152.

СС в действии… с. 327.

Нюрнбергский процесс… т. 3, с. 198; С. Смирнов . Рассказы о неизвестных героях. М., 1964, с. 150–155.

А. М. Йоселевич. Архив Яд ва-Шем. Видеоинтервью VD-71.

Franciszek Piper . Die zahl der opfer von Auschwitz. Aufgrund der quellen ynd der ertrage der forschung 1945 bis 1990. Oswiecim, 1993. S. 62.

Smolen Kazimierz . Soviet Prisoners of War in Kl Auschwitz. Death Books from Auschwitz. 1 Reports. London. Paris, 1995, p. 117.

Там же, с. 118, 235.

Там же, с. 119.

Там же, с. 124.

Архив Яд ва-Шем. TR-9/29-2, л. 296.

Там же, л. 297.

Там же, л. 298.

А. Лебедев . Солдаты малой войны. Записки освенцимского узника. М.,1957, с. 29–33, 61.

Там же, с. 58–59.

А.Тринда . С клеймом на руке. Сб. В фашистских застенках. Записки. Минск, 1958, с. 239.

Smolen Kazimierz . Soviet Prisoners of War in KL Auschwitz… p. 125.

Там же, с. 128.

Franciszek Piper. Die zahl der opfer von Auschwitz… S. 58.